Мы с товарищем бродим по Невской
Дубровке,
Два довольно-таки пожилые хрыча,
Будто мы разломили на круг поллитровку,
Мы с товарищем плачем и солдатские
песни поем…
Вот он, берег Невы сорок первого года.
Двадцать лет поднималась и жухла трава,
Шли дожди и снега, лишь одна оставалась
пехота, —
Та, что в берег вцепилась, от дивизии рота
В сорок первом году, ни жива, ни мертва.
Вспоминает полковник лейтенантское
звание,
Вспоминает о Женьке, санитарке
глазастой, —
Как она полоскала рубашку свою и рвала,
как ромашку, для раненых, —
И смеется, как будто бы вспомнил о счастье.
А в траве земляника пылает на брустверах,
И солдаты лежат между ржавыми минами,
И, наверное, Женька — красавица русая —
Пулеметом порубана, где-то рядышком,
милая.
Вспоминает полковник, а земля
исковеркана,
Двадцать лет ничего на земле
не разгладили,
Да и мы — как земля, — наша память,
наверное,
Будет тоже, как эта земля, вечно
в ссадинах.
На шоссе ждет машина нас, зря
надрывается.
От воронки к воронке над траншеями
медленно
В бой на Невской Дубровке от земли
отрываются
Пять солдат с лейтенантом, из роты
последние,
Ничего нет вокруг, но велением памяти
Мины рвут тишину, лейтенант чертыхается,
И солдаты встают… Воздвигается памятью
памятник,
Там, где нету его, но стоять ему там
полагается.
А вокруг — мирный луг, а вокруг — жизнь
нормальная.
По Неве к Валааму плывет теплоход, полон
песнями.
Но сердца, словно компасов стрелки над
аномалией,
Бьют о ребра вовсю, будто тесно им,
тесно им.
А водителю Вите лет двадцать, не более,
Столько, сколько нам в армии было
когда-то.
Он включил себе радио, не идет с нами
в поле,
Наши слезы и песни ему не понятны.
Чтó ему это поле, — как нам Куликово,
не боле!..
Хлещет радио джазами над погостом
в костях и металле.
Мы с товарищем, с нашею славою,
с болями,
Эпопеей для Витьки, историей стали.
Только мы не история, мы в нее
не годимся, —
В нас ликуют и плачут железные годы,
И живут там солдаты, и хрипят:
«Не сдадимся!».
Делят хлеб и патроны у бездонного брода.
Делят хлеб и патроны, разгружают
понтоны.
Нам бы надо обидеться на курносого Витю,
Но у жизни есть горя и счастья законы,
Наше — нам, юность — юным, и мы
не в обиде.
И зачем ему, Витьке, за нас нашей памятью
мучиться.
Ах, зачем, все равно у него не получится.
Свищут птицы, горит земляника
на брустверах,
Полон Витька к истории благодарности и
уважения.
Он глядит на шоссе и на девочек в брючках,
без устали
Мчащих велосипеды вдоль древнего поля
сражения.
