Каким было ваше детство в Дублине?

– Я вырос в среде, которую вы назвали бы средой «ниже среднего класса». В Америке ей нет эквивалента. Высший рабочий класс?.. Но наша улица была красивая, и жили там хорошие люди. И все же, если быть честным, не покидало ощущение, что за углом подстерегает опасность.

У нас был вполне обычный дом с тремя спальнями. Третья спальня, размером примерно с буфет, называлась «комнатой-ящиком» – вот в ней-то я и жил. Мама рано ушла из жизни, умерла на могиле своего отца. Так что я потерял в течение нескольких дней и деда, и маму, и потом дом стал мужским. Мы были три мачо, как вышло, – и этим объясняется все. Агрессивность – то, с чем я пытаюсь справиться до сих пор. Этот уровень агрессии, внешней и внутренней, ненормален и мне несвойствен.

Вот вы такой смышленый, боевой тинейджер, и живете в таком месте, которое, похоже, предоставляет вам очень мало возможностей. Обычное отношение к вам со стороны отца – вполне ирландское отношение – выражалось так: «Блин, кем ты себя мнишь? Спустись на землю». Правильно?

– Боб Хьюсон, мой отец, родился в центре Дублина. Простой дублинец, но любит оперу. Он – самоучка, повернут на Шекспире. Его страсть – музыка, он – великий тенор. Его жизнь омрачает то, что он не учился играть на фортепьяно. Странно, но детей не поощряли мечтать о большом – в плане музыки или в ином. Мечта означала разочарование. И этим, конечно, объясняется моя мегаломания.

Да, я с раннего детства проявлял смекалку. Потом, подростком, я прошел через довольно мучительную стадию, когда я думал, что глуп. Учеба в школе пошла кувырком. Я не мог сосредоточиться…

Похоже, назревала безвыходная ситуация.

– У нас была уличная компания, очень веселая – просто нереальная. Мы были фанатами «Монти Пайтона»[307]. Мы ставили спектакли в городском центре Дублина. Я влезал в автобус со стремянкой и электродрелью. Жуткая глупость. Юмор стал нашим оружием. Просто стоял там, с дрелью в руке, и не двигался. Дурацкое подростковое кривляние.

Просто, чтобы провоцировать людей? Такой спектакль?

– Такой спектакль. Мы выдумали этот мир и назвали его «Липтон виллидж». Когда мы занялись этим, мы были подростками – такой была наша попытка справиться с превалирующей ментальностью футбольного хулигана.

Драк было много?

– О, да. Распорядок дня часто разбивался вдребезги, когда налетали банды из соседних кварталов. Когда вас спрашивали, откуда вы, надо было умудриться дать правильный ответ, не то будет худо. Чем сильнее они нас били, тем более странной и нереальной была отдача.

То есть я с моим другом Гугги – мы и теперь закадычные друзья – дрались довольно хорошо. Могли защититься. Но если одни из нас сами были способны на насилие, то другие – нет. С таких просто спускали шкуру. Мне представлялось это нормальным. Я вспоминаю невероятные уличные сражения. Помню одного недоумка, который хотел со всей силы ударить меня железным прутом по голове – я тогда поднял над головой крышку от мусорного бака, и это меня спасло. Подростки не думают, что кто-то – или они сами – могут умереть.

Значит, это был такой подростковый мятеж?

– Не знаю, был ли это мятеж. Это был механизм защиты. Мы смеялись над тем, что люди пьют. Мы не пили. И мы считали, что мы лучше тех людей, которые вываливались из пабов по вечерам в пятницу и блевали на тротуар.

Вы были бандой умных подростков?

– Мы были сборищем аутсайдеров. Не все были умниками. Больше ценилось, если у тебя была хорошая коллекция пластинок. И если ты не играл в футбол. Это тоже считалось.

Теперь, когда оглядываешься назад, смотришь на это свысока, правда, как будто смотришь сверху вниз…

На лохов?

– На лохов, на скинхедов, на футбольных хулиганов. Быть может, то же высокомерие было у моего отца, который слушал оперу и любил крикет. Потому что это отличало его от остальных.

Вы написали необычную песню о своем отце – «Some times You Can’t Made It on Your Own». Когда я разговаривал с Эджем, он сказал, что вы становитесь похожим на вашего отца.

– Он был занятный и очень смешной. Нужно было быть очень шустрым, чтобы жить рядом с ним. Но не думаю, что я на него похож.

У меня совсем иные отношения с моими детьми, чем были у него со мной. В общем-то, у нас с ним не было никаких отношений. Ему свойственно было думать, что среди нас он один по-настоящему умный. Знаете песню Джонни Кэша «A Boy Named Sue», в которой он называет мальчишку девчоночьим именем, и на каждом жизненном этапе его бьют ребята-мачо, но в конце концов он становится самым крутым мужчиной.

Вы мальчик по имени Сью?

– Не поощряя меня к тому, чтобы я стал музыкантом – хотя он сам всегда хотел стать именно им, – он сделал меня музыкантом. Советуя мне никогда не мечтать о большом, потому что мечта – это разочарование, он внушил мне большие мечты. Он говорил мне, что группа просуществует всего пять или десять минут – а мы все еще живы.

Похоже, есть некая сила в этих отношениях, которые выходят за рамки обычной истории отца и сына. Вероятно, вы были одним из самых трудных детей.

– Должно быть, со мной было несколько труднее.

Он пытался воспитать двоих детей без матери. И вот вы, неумолимый и жестокий, все время хулиганивший, в странной одежде и в компании с разными придурками… Думаю, удивительно, что он уживался с вами и просто не выгнал вас на фиг. Вы когда-нибудь чувствуете свою вину за то, как вы к нему относились?

– Нет, пока я, блин, не встретил вас! Он любил гвалт. В Рождество в нашем доме был вечный скандал. Мы все время орали – мы с братом да еще потом наши дяди и тети. У него было чувство праведного возмущения, такое отношение: «Тебе нечего высовываться с этим дерьмом». Он проявлял большую мудрость в плане политики. Он был из левых, но, знаете, хвалил парня справа.

Чем больше вы об отце говорите, тем больше кажется, что вы описываете самого себя.

– Это очень любопытный угол зрения, и мне кажется, многие бы с вами согласились. Я любил отца. Но мы были воюющими сторонами. Стоявшими на своем до конца. Вообще-то его последние слова были бранными. Я спал на маленьком матрасе рядом с ним в больнице. Я проснулся, потому что он что-то громко прорычал – и это меня разбудило. Входит медсестра и говорит: «С вами все в порядке, Боб?» Он лишь взглянул на нее и прошептал: «От…бись и забери меня отсюда. Здесь как в тюрьме. Хочу домой». Последние слова: «От…бись».

Какими были первые услышанные вами записи рок-н-ролла?

– Мне было четыре года. Песня The Beatles – «I Want to Hold Your Hand». Наверно, 1964 год. Помню, как в день святого Стефана, на другой день после Рождества, мы с братом смотрели выступление The Beatles. Ощущалось, что они были едины во всем – их мелодическая сила, стрижки и сексуальность. Вероятно, это я уловил.

Потом такие исполнители, как Том Джонс. Я видел Тома Джонса субботними вечерами в варьете-шоу – наверно, мне было лет восемь, – и он был весь потный, он – животное, неукротимое животное. Поет свободно. У него сильный черный голос, черный голос в белом парне. И потом, конечно, Элвис.

Кто еще оказал на вас музыкальное влияние, когда вы были в том возрасте?

– Группы The Who, The Rolling Stones и Led Zeppelin и тому подобные – но еще раньше хорошо помню «Imagine» Джона Леннона. По-моему, мне было двенадцать лет; это один из первых прослушанных мной альбомов. Он меня просто зажег. Как будто Леннон нашептывал мне на ухо мысли о том, что возможно. Разные взгляды на мир. Когда в четырнадцать лет я остался без матери, то обратился к альбому «Plastic Ono Band».

В то же время – Боб Дилан. Слушал его акустические альбомы. Потом начал думать о том, чтобы исполнить эти акустические песни. У моего брата был сборник песен The Beatles, и я начал самостоятельно учиться играть на гитаре, а брат как бы помогал.