Подозреваю, именно это спасло вас от смерти.

– Мне не было дела до последствий, мысль о смерти меня не посещала. Смерть от наркотиков не казалась мне тогда чем-то ужасным. Когда умер Джими, я проплакал весь день, потому что его нет, а я остался. Но по мере того, как я становлюсь старше, проживаю больше, смерть все больше становится частью реальности, чем-то, во что не хотелось бы ступить слишком скоро.

И тогда, в январе 1973 года, Пит Таунсенд организовал концерт для вас в лондонском театре Rainbow с участием Рона Вуда, Стиви Уинвуда и других.

– Я согласился на это во многом против воли. Я даже туда не пошел. Это была идея одного Таунсенда, а я не знал, чем я это заслужил. Просто он – великий гуманист и не выносит, когда люди гробят свои жизни. Ему было без разницы, хочу я этого или не хочу: он делал все для того, чтобы когда-нибудь я понял, что кому-то это было небезразлично. Я перед ним в вечном долгу.

Если не это, тогда что же вас спасло?

– Карл Рэдл прислал мне кассету с записью своего выступления с Диком Симсом и Джеми Олдейкером в Талсе[162]. Я прослушал ее и играл под нее, и это было здорово.

Я отправил ему телеграмму со словами: «Сохраняй форму, поддерживай контакт». И вскоре после этого начал приходить в себя.

Ваша талсская группа играла все – от рэгги до блюзов и поп-музыки. Что стало с этой командой?

– К концу этой конкретной группы мы снова вышли из нее, и я был первым. Я сразу же окунулся в работу, но выпивал, наверно, по две бутылки любого спиртного, которое оказывалось под рукой. И группа выразила свое недовольство мною.

Тогда я нанял Альберта Ли. Мы подружились, и возникло противостояние между двумя англичанами и ребятами из Талсы. И в конце турне – по-моему, оно состоялось в 1978 году – я всех выгнал. Мало того, я даже не сказал им – я уволил их телеграммой.

И я больше не видел Карла. Он спас меня однажды, прислав мне ту кассету, а я от него отвернулся. И Карл умер. Думаю, от наркотиков, но за многое я сам несу ответственность. И с этим я живу.

Бобби Уитлок сочиняет песни в Нэшвилле, да? А недавно я прочел, что Джима Гордона обвинили в том, что он убил его мать[163]. Я слышал, что вы были в числе тех немногих из его прошлого, кто связался с ним и пытался помочь.

– Пытался. Когда я в последний раз был в Лос-Анджелесе, то все время наводил справки, как с ним увидеться. Но потом я поговорил об этом с (барабанщиком) Джимом Келтнером, и Келтнер сказал, что, вероятно, это не самая лучшая идея, что ему дают столько аминазина, что он уже толком не знает, что происходит.

Помню, как вы приехали в Америку с гастролями в 1981 году и примерно восемь дней провели в больнице. Это случилось, когда вы уже бросали пить?

– Не совсем. Но мне было сказано, когда я лежал в больнице, что у меня проблема с алкоголизмом, и, по-моему, мне впервые сказали нечто подобное. Но я все еще охотно пил и приходил в ужас, если выпить было нечего. Прежде чем я остановился, мне пришлось пройти весь тот путь до полного безумия. Только когда мне наконец стукнуло в голову, что я убиваю других людей вокруг себя, равно как и себя самого, и схожу с ума, я решил остановиться.

Что в этом: соблазн, привлекательность, привыкание – будь то наркотик или алкогольный напиток?

– Это одержимость. В моем характере это есть – довести что-нибудь до предела. Было бы весьма полезно, если бы моя одержимость вошла в русло конструктивной или творческой мысли, но она может быть и душевно или психически или духовно деструктивной. Думаю, когда художник чувствует перемену настроения (а все творческие люди подвержены этому), то вместо того, чтобы видеть в действительности стимул к творчеству, он обращается к чему-то, что должно улучшить настроение, устранить источник раздражения – к спиртному, или героину, или чему-то еще. Он не желает творить по принуждению, потому что ему ведомы и непременный уход в себя, и чувство боли. Такое случается почти со всеми художниками, и порой это очень мучительно. Пока они не поймут, что же их мучает, они всегда будут пытаться как-то это заглушить.

Тина, вы прожили долгую жизнь. Должно быть, вы чувствуете удовлетворение оттого, что смогли собраться с силами за последние десять лет после разрыва с Айком.

– В данный момент у меня нет долгов. Теперь у меня есть дом. Мне всегда хотелось иметь дом, но у меня его не было, потому что мои родители разошлись. Я твердо решила иметь эту основу. Поэтому я купила дом для мамы, и теперь мы все туда ездим – мои сыновья, моя сестра, ее дочь. Я теперь проживаю то, чего была лишена в детстве. У дочерей директора школы были дома, а теперь и у меня есть дом. Я осуществила свою мечту.

Я сделала себя сама. Мне всегда хотелось самосовершенствоваться, потому что я была необразованной. Но я мечтала об учебе. Образцом для меня всегда была Жаклин Кеннеди Онассис. Ну, вы ведь ведете разговор об изысканном, да? (Смеется.) Я отличалась изысканным вкусом. Поэтому, что касается жизненных образцов, я равнялась на жен президентов. Конечно, речь идет о деревенской девчонке, которая много лет назад стояла среди полей, мечтая о том, чтобы стать именно такой. Но если бы я стала такой, могла бы я петь с такой экспрессией, как вы думаете? Я пою так эмоционально, потому что чувствую боль в сердце. Никто из всех поколений моей семьи не восходил к таким фигурам. Не знаю, почему я отношу себя к ним. Такой мне хотелось бы быть.

Изначально ваша семья была издольщиками. Вы чувствуете свою принадлежность к среднему классу?

– Мы были зажиточными фермерами – не могу дать более точного объяснения. Мне казалось, что мы живем хорошо. У нас с сестрой была своя комната. Каждый сезон у меня появлялась новая одежда, и я всегда была чистой и опрятной, особенно по сравнению с окружающими. Мы никогда не голодали. Конечно, мы видели разницу между нашей семьей и, скажем, дочерьми школьных учителей – это были образованные люди. Мои родители, по сути, были необразованными, но обладали житейским здравым смыслом и правильно говорили. Мы не принадлежали к низам. Вообще, мои родители служили при церкви; отец был дьяконом.

И отец, и мать бросили вас в разные периоды вашего детства. Они что, вступили в брак не по любви?

– Мать и отец не любили друг друга и всегда ссорились.

Ваша мама ушла, когда вам было десять лет. Вы догадывались, что она собирается уйти?

– Нет, но, когда она ушла, я поняла, что она ушла. Она уходила и раньше, но тогда она всегда забирала нас, потому что уходила к своей маме. Приезжал папа и уговаривал ее вернуться. Но на этот раз он знал, что она ушла навсегда. Он знал, что все кончено. Я думала, что она приедет за мной, но она так и не приехала. У нее не было денег, чтобы забрать нас с сестрой, потому что она уезжала в Сент-Луис, где ей пришлось жить одной среди чужих.

Сколько лет вам было, когда ушел отец?

– Тринадцать. Но с отцом у меня не было такой близости, поэтому все было прекрасно. Мне было без разницы. Я немного его боялась. Он не был дружен со мной. Он был дружен со всеми, кроме меня.

Мои родители не были моими, а я не была их дочерью, и когда они ушли, мне в самом деле казалось, что их не было никогда.

Хотя вы говорите, что жили в окружении белых людей, вы посещали школы для чернокожих. Не вспомните ли, когда вы ощутили на себе расовую неприязнь?

– Нет. Я помню только, как впервые мне захотелось быть белой. Была такая маленькая красивая девочка по имени Пудин. У нее была короткая стрижка, и она носила балетную юбочку и туфли. Я училась в четвертом классе и была девчонкой-сорванцом. Вдруг появляется такая золотая маленькая фея, порхающая повсюду, такая хорошенькая, и я подумала: «Вот какой мне хотелось бы быть». Насколько я помню, тогда впервые я подумала о расе. Конечно, когда мы ездили в город, то во многие места должны были попадать с заднего входа, но на самом деле ходить куда-то с зад него входа не хотелось, потому что было ощущение, что тебя там не ждут.