1941 Борис Слуцкий Баня Вы не были в районной бане В периферийном городке? Там шайки с профилем кабаньим И плеск, как летом на реке. Там ордена сдают вахтерам, Зато приносят в мыльный зал Рубцы и шрамы — те, которым Я лично больше б доверял. Там двое одноруких спины Один другому бодро трут. Там тело всякого мужчины Отметили война и труд. Там на груди своей широкой Из дальных плаваний матрос Лиловые татуировки В наш сухопутный край занес. Там я, волнуясь и ликуя, Читал, забыв о кипятке: «Мы не оставим мать родную!» — У партизана на руке. Там чувство острого блаженства Переживается в парной. Там слышен визг и хохот женский За деревянною стеной. Там рассуждают о футболе, Там, с поднятою головой, Несет портной свои мозоли, Свои ожоги горновой. Там всяческих удобств — немножко И много всяческой воды. Там не с довольства — а с картошки Иным раздуло животы. Но бедствий и сражений годы Согнуть и сгорбить не смогли Ширококостную породу Сынов моей большой земли. Вы не были в раю районном, Что меж кино и стадионом? В райбане были вы иль нет? Там два рубля любой билет. 1947
Ярослав Смеляков Земля Тихо прожил я жизнь человечью, ни бурана, ни шторма не знал, по волнам океана не плавал, в облаках и во сне не летал. Но зато, словно юность вторую, полюбил я в просторном краю эту черную землю сырую, эту милую землю мою. Для нее, ничего не жалея, я лишался покоя и сна, стали руки большие темнее, но зато посветлела она. Чтоб ее не кручинились кручи и глядела она веселей, я возил ее в тачке скрипучей так, как женщины возят детей. Я себя признаю виноватым, но прощенья не требую в том, что ее подымал я лопатой и валил на колени кайлом. Ведь и сам я, от счастья бледнея, зажимая гранату свою, в полный рост поднимался над нею и, простреленный, падал в бою. Ты дала мне вершину и бездну, подарила свою широту. Стал я сильным, как терн, и железным, словно окиси привкус во рту. Даже жесткие эти морщины, что по лбу и по щекам прошли, как отцовские руки у сына — по наследству я взял у земли. Человек с голубыми глазами, не стыжусь и не радуюсь я, что осталась земля под ногтями и под сердцем осталась земля. Ты мне небом и волнами стала, колыбель и последний приют… Видно, значишь ты в жизни немало, если жизнь за тебя отдают. 1945 Сергей Смирнов В теплушке Дорога та уже неповторима. Примерно суток около семи Отец да я — мы ехали из Крыма С небритыми военными людьми. В теплушке с нами ехали матросы, Растягивая песню на версту, Про девушку, про пепельные косы, Про гибель кочегара на посту. На станциях мешочники галдели, В вагоны с треском втискивали жен. Ругались. Умоляюще глядели. Но поезд был и так перегружен. Он, отходя, кричал одноголосо И мчался вдаль на всех своих парах, И кто-то падал прямо под колеса, Окоченев на ржавых буферах. Но как-то раз, Когда стояли снова, При свете станционного огня, С пудовыми запасами съестного Уселась тетка около меня. Она неторопливо раскромсала Ковригу хлеба ножиком своим. Она жевала резаное сало И никого не потчевала им. А я сидел и ожидал сначала, Что тетка скажет: мол, Покушай, на! Она ж меня совсем не замечала И продолжала действовать одна. Тогда матрос Рванул ее поклажу За хвост из сыромятного ремня, Немое любопытство будоража, В нутро мешка нырнула пятерня. И мне матрос вручил кусище сала, Ковригу хлеба дал и пробасил: — Держи, сынок, чтоб вошь не так кусала! — И каблуком цигарку погасил. Я по другим дорогам ездил много — Уже заметно тронут сединой, — Но иногда проходит та дорога, Как слышанная песня, предо мной! И кажется, что вновь гремят колеса, Что мчимся мы под пенье непогод. И в правоте товарища матроса Я вижу девятьсот двадцатый год. |
