— Знаем, над чем ты чахнешь, воеводушка, — смеясь, говорил Степан. — Никак не дождёшься, когда нырнёшь в постельку к своей ненаглядной.

   — Ну, Степан, у тебя язык острее сабли, — огрызался Даниил и бил его тем же: — Вот как оженим на вдовушке, будешь знать, чем пахнет неволя в жениных объятьях. Так ли я говорю, Ванюша?

   — Истинно так. Да мы его на нашей свахе и оженим. То-то будет знатно! Саломея ох какая знатная вдовица, — распалялся Пономарь.

Знали бывалые путники, как скрадывается дорожное расстояние и как незаметно приближается в беседах, в шутках, в подковыривании конец пути. И однажды с высоких холмов Купавны они увидели золотые купола на холмах Московского Кремля. Пономарь громко засмеялся:

   — Эвон, Москва-то златоглавая сверкает! Скоро и лапушек своих увидим и погреемся близ них.

Было воскресенье, полуденный час, и Москву заливали колокольные звоны. Все храмы звали горожан на богослужение — воскресную обедню. На душе у ратников сразу стало светло, празднично. Огорчало лишь то, что к обедне им было не поспеть: усталых коней не погонишь рысью. И потому они ехали шагом, а воскресное настроение светилось у них на лицах, согревало души. В начале Арбата Даниил расстался с Иваном.

   — Ты никуда не пропадай и загляни днями ко мне, — наказал он ему.

   — Помню. Степана сватать пойдём, — засмеялся Пономарь.

Степан не смутился. Он уже свыкся с мыслью, что ему пора расстаться с вольной и непутёвой жизнью холостяка. Четыре десятка миновало, а он один как перст — ни кола, ни двора. Вот и опять в чужие хоромы едет, а если бы своё гнездо да с тёплой жёнушкой... Размечтался Степан и не заметил, как Даниил въехал на своё подворье. А конь Степана заартачился.

   — Это что такое? — удивился Даниил.

   — Да всё так и должно быть: своя конюшня ему нужна, как и хозяину — своя изба.

   — Стёпа, не пой Лазаря. Считай, что мы добрались домой, и, ежели можешь, помоги Захару снять сумы и отнести их в дом.

   — Это я за милую душу...

Даниил спешился и пошёл к крыльцу дома, на котором в это время появились все, кто был в палатах. Впереди всех матушка Ульяна, за нею Анастасия с Аннушкой, дальше Глаша с Тархом и Олей. В дверях были видны лица слуг. Даниил первым делом с поклоном подошёл к матери.

   — Здравствуй, родимая, явился блудный сын, — тихо сказал он.

   — Полно, полно, воеводушка славный, — пропела Ульяна и обняла сына.

   — Поклон тебе низкий от батюшки, — целуя мать, произнёс Даниил.

   — Здоров ли он? Места себе не нахожу, сны вещие вижу.

   — Здоров, матушка. А ежели и прибаливает, то малость. Да жди его скоро домой. До Покрова и прикатит.

Вот и Глаша с детьми дожидается своего семеюшку. У неё на глазах слёзы. Тарх смотрит на отца с удивлением. Лишь Оля протянула к отцу руки, и он поднял её, прижал к груди. А потом и Глашу прижал, и сына потянул к себе. От радости прослезился.

В этот миг пролились слёзы не только от радости встречи, но и от жалости к себе, от зависти к чужому счастью. Анастасия стояла в стороне, прикрыв глаза углом платка, и тихо плакала. Аня, тоже со слезами на глазах, прижималась к боку матери. Даниил увидел это, и у него сжалось сердце: понял он, что в семье старшего брата нет ничего отрадного. Посетовал на Алексея: «Господи, сколько же можно истязать себя и ближних!» Анастасия сильно похудела, от полноты, нажитой в годы благополучия, не осталось и следа. И показалась она Даниилу страдающей святой девой.

А Глаша была в цвету. Сверкающие чёрные глаза играли, манили. Стройная, худощавая, она, словно лань, кружила вокруг Даниила, не могла насмотреться на него. Но вот все вошли в палаты, началась суета. Анастасия и Глафира вместе со слугами принялись накрывать на стол. Даниила Ульяна посадила на скамью у печи и попросила:

   — Расскажи мне, сынок, как там страдает мой благоверный? Да не скрывай ничего.

   — Домой он рвётся, матушка. И здоровье у него источается. Да откуда быть здоровью, ежели, сколько помню, он всё горел и горел на службе!

   — Сердешный! Хоть бы скорее свидеться. А про тебя ноне в соборе спрашивал меня князь Михаил Иванович Воротынский. Не вернулся ли ты...

   — Славный человек. Но зачем я ему?

   — Так он теперь вместо боярина Романова-Юрьева. Как это, глава...

   — Глава Разрядного приказа?

   — Да-да, запамятовала.

   — Завтра же и побываю у него. Мы ведь с ним под Казанью в одном строю бились. Матушка, а как Алёша-то?

   — Служит. И всё к царю близок. Да чую сердцем, что скоро там лихие перемены грядут.

   — Ас Настей-то как у них?

   — Холодно. Да виду не показывает, умница. Сегодня лишь слезою изошла, как тебя увидела.

Столы уже были накрыты. Степан пришёл, подарки казанские принёс. Пока сумы развязывал, Даниил спросил мать:

   — Матушка, не слышала, как там Саломея? Вдовствует?

   — Вдовствует. Куда денешься. Ноне на десять вдов один мужик. А к чему спрашиваешь?

   — Так вот днями с Иваном пойдём к ней, сватать за Степана. Чем не жених?!

   — То верно. Да норов у них разный, сойдутся ли?

   — Как пить дать сойдутся. Степан покладистый и добрый. Только ты пока никому ни слова.

   — Умолчу, сынок, умолчу. Вот уж и к столу пора. А в баню-то уж завтра придётся: в воскресенье грех идти.

В Разрядный приказ Даниил пришёл только во вторник, да и то после того, как за ним пришёл подьячий Фадей. Знал Даниил, что не за благим делом зовут, потому и отправился к князю Воротынскому без особой охоты. Хотя, если бы он не был главой приказа, Даниил счёл бы за благо встретиться с Михаилом Ивановичем: как-никак одним стрелам кланялись в ратные дни. Но встреча получилась тёплой. Князь по-отечески обнял Даниила.

   — Хорош воевода, хорош. Ничего не скажешь, много славных дел в Казанском крае совершил.

   — Так ведь служба, батюшка-князь.

Даниил присмотрелся к лицу князя, увидел, что раны, полученные им под Казанью, уже зарубцевались.

   — То-то и оно, что служба. Однако даётся она тебе, ты истинный воевода. И хвала тебе за то от Руси-матушки.

В покое, где сидел многие годы Дмитрий Романов-Юрьев, ничего не изменилось, лишь прибавился небольшой стол и четыре стула близ него. Стол был накрыт для трапезы. По поводу поста блюда на нём были только рыбные: севрюга, стерлядь, бок белужий, икра красная и паюсная. Посреди стола высилась серебряная братина с медовухой. Даниил догадался, что к чему, и, прежде чем сесть в застолье, отдал князю пакет с отцовой отпиской.

   — Шлёт тебе, батюшка-князь, воевода Фёдор Адашев отчёт о делах казанских.

   — Это хорошо. Ждал я его. — Князь взял пакет и положил на письменный стол. — Однако идём-ка к медовухе для начала. Нам есть за что выпить.

Даниил не отказался. Ему было приятно хоть на время забыть о службе и побыть просто гостем. Как только выпили медовухи, так Даниил рассказал князю о том, как казанцы угощали его кумысной водкой.

   — Мы под Мамадаш с востока приплыли. Казанцы и подумали, что это удмурты пришли их воевать. Закрылись за частоколом, ждут. Рать я не стал поднимать и пошёл с клятвенной грамотой в руке. Стреляли в меня, но промахнулись. А как впустили в городок да узнали, что я русский, в гости повели: у них праздник был. Поднесли мне кувшин, пей, говорят, кунаком будешь. Вот я и пил, пока не очумел. За песни взялся.

   — Эко тебя угораздило! — засмеялся князь.

   — А как спел я им песню, так и подписали клятву, проводили до стругов, восемь бурдюков водки подарили.

   — То-то по-над Камой песни загудели, — продолжал смеяться князь. И как-то сразу о деле спросил: — Чем зиму-то заниматься думаешь?

   — Батюшку ждать буду. Худо у него со здоровьем, княже, так ты уж порадей за него, подыщи ему замену.

   — Знаю о том, Данилша. И порадели уже. Царь-батюшка шлёт туда воеводой князя Семёна Микулинского. Завтра он и уходит.

   — Спасибо за добрую весть, князь-батюшка. А сам-то я до приезда батюшки хочу в вотчине побывать.