В соборе Успения Даниил и Катя стояли рядом за спинами родителей, и у них случались минуты посмотреть друг на друга. После минувшего вечера Катя как-то сразу повзрослела и теперь смотрела на пригожего Даниила с нежностью. За прошедшую ночь она открыла для себя не только то, что он ей любезен, но и то, что она любит его. За четыре года знакомства у неё накопилось в душе столько отрадных впечатлений о Данииле, что лишь каменное сердце не загорелось бы чистой любовью к этому щедрому на душевное тепло отроку, а теперь уже юноше, готовому стать мужем.
После моления Даниил попросил отца освободить его от присутствия на государевой службе на нынешний день.
— Ты уж, батюшка, замолви за меня слово перед князем Иваном Фёдоровичем Мстиславским, ибо нынче я при нём должен быть.
— Ой, стряпчий, смотри, долго я потакать тебе не буду. Знаешь же, как строг Иван Фёдорович, — ответил отец. И всё-таки проявил милость: — Ладно уж, ноне ради гостей испрошу тебе волю.
— Спасибо, батюшка, — поклонился ему Даниил, да тут же попросил священника Питирима разрешить Кате погулять с ним по Кремлю и близ него, сходить в Китай-город: — Вы уж потрапезничайте без нас, батюшка Питирим.
Тот лишь посмотрел на свою матушку, увидел в её глазах милость и сказал:
— Идите, гуляйте. Да только не заблудитесь.
Весенняя Москва жила шумно. В Кремле было многолюдно. Кричали коробейники, приманивая молодиц румянами и белилами, разными украшениями. Кричали звонко: «Вот серьги всем молодицам! Вот дробница северная! Ожерельица серебряные! Подходи, покупай!»
Даниил порывался подойти к коробейникам.
— Я куплю тебе зеркальце или ожерельице, — говорил он Кате. — Что тебе нравится?
— Не надо, Данилушка. Матушка меня укорять будет, — просила Катя и уводила его подальше от коробейников.
Она увела Даниила и от шумной Соборной площади в церковь Ризположения.
— В прошлом году батюшка приводил меня сюда. Такой чудесный храм. И эти образы святых...
— Я тоже бываю в этой церкви.
Даниил поставил две свечи пред ликом Божьей Матери. Вместе с Катей помолился, а когда выходили, сказал:
— Я хотел бы привести тебя в этот тихий храм венчаться.
Катя склонила голову, румянец вспыхнул на её лице, она тихо ответила:
— Дай Бог, чтобы наше хотение сбылось.
Побыв во всех храмах Кремля, Катя и Даниил вышли на Красную площадь. Был торговый день, и над площадью гулял монотонный гул тысячной толпы, мычание коров, ржание лошадей и ещё многие другие звуки, рождённые на торге.
— Я не люблю это место, — сказала Катя. — Вот если бы на батюшку Ивана Великого подняться. Как я люблю на мир с высоты взирать! У нас на дворе стоит вяз саженей пятнадцать, так я на него взбиралась: степь до окоёма видна. И солнце для меня заходило позже, чем для других.
— К торгу надо привыкнуть. Я на дню по несколько раз окунаюсь в него. Но, ежели в тебе есть жажда к высоте, идём на колоколенку. Даст Бог, рынды[7] там знакомые стоят. — И Даниил, взяв Катю за руку, повёл её обратно в Кремль.
Стражники возле входа на колокольню и впрямь стояли и кого попало на неё не пускали. Но стряпчего Даниила Адашева они знали, и он был им любезен. И когда он попросил пустить его на высоту небесную, старший из них, матёрый воин с бердышом[8] на плече, ласково сказал:
— Милости просим, сын Фёдоров.
— Спасибо, батька Родим, — ответил Даниил и повёл Катю в гулкий сумеречный каменный ствол колокольни.
Их шаги по каменным ступеням звонко взлетали вверх, и эхо возвращалось к ним. Поднимались долго, ноги ломило от усталости. Но вот и звонница. Колокола и не тронутые рукой человека издавали звуки. Они были едва уловимы, но в них таилась сладость серебряного звона. Катя и Даниил остановились на пороге звонницы и с удивлением посмотрели друг на друга.
— Это наши шаги их разбудили, — произнёс Даниил, словно открыл некую тайну. Да так оно и было: он ведь многажды в тишине взбирался на колокольню.
Почти крадучись, они подошли к парапету и замерли, увидев безбрежное море палат и храмов стольного града. Катя ухватилась за руку Даниила, от волнения её зазнобило.
— Чудо-то какое, Данилушка. Высота небесная, страсти Господни, — шептала она в самое ухо Даниилу.
— И впрямь чудо, Катя. Я когда впервые взлетел сюда, так и обомлел. Да маленький был: батюшка привёл. Потом уж я и один поднимался. И всё время взгляд мой притягивал вон тот монастырь.
— А почему притягивал? Тайна какая влекла?
— Тайна. В том Рождественском женском монастыре обрекли на жестокий постриг великую княгиню Соломонию. Она была женою отца нашего государя-батюшки и волею случая не ставшая его матушкой.
— И где она теперь, страдалица?
— Сказывают, в Суздале, в Покровский монастырь упрятали. Там она и младенца родила. Да убрали его куда-то, так и пропал.
— Господи, страсти какие. Укрепи её дух, Всевышний.
— Большего и не пожелаешь. — Даниил повёл Катю на другую сторону звонницы. — А вон видишь маленькую церковь? Это храм святого Антония, близко от Колымажного двора. Говорил батюшка, что там меня крестили...
Даниил и Катя ещё долго ходили от одного парапета к другому, и он рассказывал ей о всех памятных местах Москвы, какие ему были ведомы. Не мог он сказать ей только одно: что через два дня по воле злого рока над Москвой взметнётся и начнёт гулять жестокая огненная стихия, которая станет пожирать беспощадно всё, что радовало его глаз в Московском море. Этого Даниилу и всем честным москвичам пока не дано было знать. Но огненная стихия не обойдёт стороной Адашевых и Вешняковых и пронзит болью впечатлительную юную Катю.
У Даниила и Кати были ещё впереди два тихих и благостных дня, и похоже было, что оба они будут вспоминать эти московские дни всю оставшуюся жизнь.
Налюбовавшись на весеннюю Москву, которая уже утопала в молодой зелени, они покинули колокольню и Кремль. Даниил повёл Катю к набережной Москвы-реки, чтобы полюбоваться на сотни судов, заполонивших её русло и прибывших в столицу из самых дальних земель Руси, откуда только есть водный путь. Потом они осматривали стены и башни Китай-города и долго любовались могучей угловой башней, которой через три дня не станет. Крепостные стены Китай-города всем россиянам были в новинку. Они охватывали торговый посад Китая, тянулись до самых кремлёвских стен. Их возвели во времена Ивана Третьего и Василия Третьего. Стены были ниже кремлёвских, но поражали своей мощью и толщиной в три сажени. И все стены испещрили бойницы. Даниил был в восторге от этой крепости и с жаром рассказывал Кате, какие сильные приступы можно отражать за этими стенами.
— Вот смотри, голубушка, это стрельницы подошвенного боя. Чуть выше ведётся средний бой. Там, над ними, стрельницы для верхнего боя. Всё это для стрельцов с пищалями. А из пушек можно стрелять со стен и из-за стен навесным огнём...
Слушая Даниила, Катерина мило улыбалась. Такого увлечённого рассказчика она ещё не видела. И он всё знал о крепости. Она подумала, что перед нею истинно будущий воевода.
Осмотрев новую крепость, Даниил и Катя отправились через центр города на Сивцев Вражек. Они шли, держась за руки. Москвитянам было непривычно видеть такую пару. Казалось многим «матушкам», что уж слишком вольно они ведут себя. Ну ежели брат с сестрой, то куда ни шло. Да ведь нет между ними ничего родственного: она сероглаза, белолица, ямочки на щеках появляются, коли улыбается, коса цвета спелого пшеничного колоса — русачка, одним словом. А он смугловат, усы чёрные пробиваются, черноглаз, в талии тонок, в плечах широк. Ну есть восточный князь, кои наезжают иной раз к царю. Вот и гадай.
Однако сегодня Даниил и Катя не замечали на себе ничьих взглядов, какими бы осуждающими они ни были. Даниил испытывал радужное состояние оттого, что полный день провёл рядом с той, которую видел только «из-за угла». Да и отчего было смущаться от кого-то, ежели сговор свершён и отныне они суженые! Прошедший день внёс спокойствие и в смятенную душу Кати. Она ни разу не подумала о святочном гадании, грозящем ей неминуемыми бедами. «Я прожила этот день под крепким крылом воеводы», — так подумала она. Улетели из груди тревоги. Ведь ей жить да жить у Адашевых до самой глубокой осени. И она настраивала себя на то, чтобы прожить эти летние месяцы рядом с Даниилом без каких-либо упрёков со стороны и её, и его родных. Не приведи Господь, чтобы её уличили в каких-либо пороках!
