— И правда, я пока немой. Ты погоди чуть-чуть, я всё тебе расскажу.

   — Чудной ты какой-то, Данилушка, и славный. Ты женат? — спросила она также легко и просто, как если бы спрашивала: «Ты не голоден?»

   — Был, — ответил Даниил. — Мы с тобой одного поля ягоды: я — вдовец, ты — вдовица.

   — Выходит, не забыл свою жёнушку.

   — Не буду говорить неправду: пока не забыл.

   — Она была пригожая?

   — Такая, как ты. Те же жаркие губы, и стан такой же гибкий, как у тебя.

   — О Господи! А отчего она преставилась?

   — Я был далеко в походе, а как вернулся, её уже хоронили. Сказали, что по Москве гуляло поветрие, вот и задело её.

   — Мне жалко твою жёнушку. Но приятно знать, что я — это она, и потому тебе легче принять меня.

Всё показалось Даниилу простым и ясным. Олеся была сама днепровская чистота. Женщина с откровенностью дитяти.

«Господи, но что я могу ей дать, когда близок порог, за которым она никогда не увидит меня», — подумал Даниил, и от этого Олеся стала ещё дороже. Ведь это опять потеря. «А если не потеря, если вернусь и увезу её с собой? Так и будет!» — воскликнул в душе Даниил.

Той порой Олеся вышла из покоя. За дверью что-то заскрипело и смолкло. Тишина окутала Даниила, словно уши заткнуло ватой. Он прошёлся по покою: семь шагов вдоль, шесть поперёк. «А ведь, поди, она здесь отсиживалась, когда я впервые вошёл в хату? Наверное, и тогда, когда приходили тати». Вернулась Олеся, принесла объёмистую кленовую бадью, полную тёплой воды, две льняных простыни, большую лубяную мочалку. За постелью в ногах висела занавеска, за нею оказался закуток. Олеся взяла Даниила за руку, повела его туда, сказала просто:

   — Ты скинь одежду, я тебя обмою.

Даниил усмехнулся, потому как это было неожиданно. «Эко, малое дитя нашла», — подумал он, но понял, что, по мнению Олеси, это необходимо, и покорился. Даниил стал раздеваться, но делал это неохотно, и Олеся ловко помогла ему. Он был смущён и отвернулся от неё. Она же взяла мочалку, окунула её в воду и принялась старательно мыть ему спину, потом грудь и всё прочее. Олеся сказала:

   — Я так каждый день обмываюсь. У нас воды много, вон какой Днепр-батюшка широкий. — И тут же спросила: — А у тебя детки есть?

   — Есть. Двое. Сын Тарх и доченька Оля.

   — Так то Олеся, по-донскому. Ой, как славно!

   — Сыну девять годков, доченьке семь.

Даниила увлекла эта простота общения, и он не заметил, как Олеся обмыла его, вытерла чистой простыней, как ребёнка, тут же подошла к ложу, откинула покрывало, одеяло, позвала Даниила:

   — Иди, Данилушка, ложись. Отдохни. Я сейчас...

Даниил лёг на чистую простыню, почувствовал негу, запах лугового сена. Ему захотелось посмотреть, что делает Олеся. А она, всё с той же простотой сняла сарафан, исподнее и предстала перед ним обнажённая. Даниил зажмурился, боясь ослепнуть от того, что увидел: высокая грудь, розовые сосцы, словно наконечники стрел, тонкая талия, крутые бедра, длинные ноги — богиня. И вот эта богиня легла к нему под одеяло, прижалась всем телом, замерла у него на груди. Так и лежала, не шевелясь и молча. Но огонь её молодого тела уже вливался в Даниила, какое-то время он ещё сдерживал себя, тоже лежал не шевелясь. Но терпение его иссякло, он приник к её жарким губам. Она прошептала:

   — Возьми меня, любый, возьми. — И словно в руках у неё было дитя, положила Даниила себе на грудь. Она почувствовала, что Даниил тоже пылает от жажды.

Несмотря на огонь во всём теле, Даниил не перегорел. У него всё шло как надо. Глаза Олеси сверкали. «Она околдовала меня», — блаженствуя, подумал Даниил.

Нет, в Олесе не было колдовства. В ней торжествовало простое женское естество, и она донесла его до Даниила.

   — Я хочу от тебя дитя, и тогда солнышко никогда для меня не спрячется.

Даниил улыбнулся. Когда они лежали, отдыхая, он тоже нашёл простые и искренние слова:

   — У нас будет дитя. И ежели ты родишь мальчика, то назовёшь его Данилкой, а ежели девочку — Глашей. Ладно?

   — Какое ласковое имя — Глаша...

Её руки гуляли по его телу. Она коснулась каждой его косточки и даже того, что было под ними. Она гладила его душу, его сердце. Она вошла в его тело, как хозяйка в хату, и всё ей тут было подвластно. Олеся вновь пробудила в нём жажду окунуться в её манящее лоно. Он так и сделал, дабы насытить Олесю. Теперь они, слившись воедино, нежились. Потом она сказала то, чему Даниил вновь улыбнулся:

   — Данилушка, ты достал всю мою глубь. Охрим к тому не был способен: убогим он вырос.

«Вот и вся подоплёка её женской доли», — подумал Даниил.

Приняв друг друга и исчерпав за нынешнюю ночь все силы, они, обнявшись, уснули. Это случилось под утро. А когда они проснулись, то увидели на столе кринку молока, две лепёшки и две кружки.

   — Мама заходила, — сказала Олеся. — То-то у неё радости прибыло!

   — С чего бы ей радоваться? Ведь мы с тобой грешили.

   — Нет, любый, мы с тобой не грешили, а очищались от грехов.

Олеся поднялась с ложа, налила кружку парного молока, взяла лепёшку, подала всё Даниилу.

   — Ох и дивное молоко у нашей бурёнки, — улыбнулась она. Налив Себе молока и взяв лепёшку, забыв о своей наготе, она села на край постели.

   — Проголодались мы, правда? — И принялась пить молоко.

Даниил ушёл от Олеси через хату. Она показала ему, как открывается потайная дверь и что ждёт того, кто вломится непрошеным. Тяжёлая секира висела над дверью и приводилась в движение рычагом.

   — Это батюшка всё приладил, — пояснила она. Прощаясь, сказала: — Приходи, любый, я всегда буду тебя ждать.

Апрель уже вступил в свои права полновластно. Растаяли снега, потекли ручьи, вскрылись речушки, наполняя Днепр водой. Лёд поднялся, и наступил ледоход. Многие воины никогда не видели такого торжества природы. Могучая река день и ночь несла лёд в южное море, расширив берега, залив пойму, где ещё недавно высились стога сена. Наступил час испытания многотрудного дела. Воины Даниила начали спускать свои струги в заводь перед косой, давно уже освободившуюся ото льда. Лёгкие суда друг за другом, словно утицы, садились на воду, заполняя заводь, и ни одно из них не дало течи. Славно поработали мастера, не в чем было их упрекнуть.

Даниил, Иван и Степан да и все другие — сотские, тысяцкие — не покидали берега реки до той поры, пока не прокатился по покатостям последний струг. Больше чем на полверсты выстроились они в заводи. Положены в них вёсла и кормила. Все довольны исполненным делом, и уже не терпится опробовать струги на вольной воде. Даниил сказал Ивану и Степану:

   — Давайте-ка испытаем, сколько человек способно взять судно.

Тут же посадили десять воинов на вёсла, ещё по пять человек сели на корму и на нос. Судно осело, но не настолько, чтобы зачерпнуть бортом воду. Спустился кормщик, умостился на самом носу вперёдсмотрящий. Двадцать два человека, как было задумано. Даниил в счёте горазд, прикинул и ахнул: семь тысяч семьсот человек он может поднять на воду, а новгородцы доберут остальных ратников. Но надо же взять ещё припасы, корм, и Даниил решил загрузить в полной мере хотя бы один струг и посмотреть, как он на ходу держится: ведь и морем придётся идти. Распорядился:

   — Степан, клади на струг всё, что в походе с нами будет.

   — Исполню, воевода, — ответил Степан.

Всё закружилось вновь. Струг принял весь груз и ратников с оружием, Даниил со Степаном уселись сами.

   — Пошли на чистую воду, — дал Степан команду гребцам.

Ратники опустили вёсла на воду и выплыли в заводь. Начали грести не очень в лад, но раз за разом вёсла опускались дружнее и дело пошло. Кормчий легко разворачивал судно. Даниил был доволен. Он понял, что не всякая волна захлестнёт струг.

   — Слава богу. Ежели все суда такие, как это, мы одолеем и Днепр, и Чёрное море, — сказал Даниил и похлопал Степана по плечу. — Так-то, побратим.

Криги ещё обильно плыли по Днепру, и оставалось ждать, когда он до верховьев очистится от льда, когда придут новгородцы. В становище пришло праздное время. Ратники отдохнули от напряжённой работы и теперь изнывали от безделья. Однако Степан нашёл занятие не для одной сотни плотников. Он явился к Даниилу с просьбой.