И он бы удивился, если бы в конце концов хоть где — нибудь не оказалось таких личностей. Их имена, в любом случае, звучали для Юргена весьма правдоподобно.

— О милок, я никогда не была способна к учению. Может быть, все и так, как ты говоришь.

— Ты говоришь «может быть», крестная. Это весьма смущает меня, поскольку я собирался попросить у тебя подарок как крестнику, который при большом объеме неотложной работы ты позабыла сделать где — то сорок лет тому назад. Ты охотно осознаешь, что твоя небрежность, пусть и ненамеренная, могла бы дать толчок недоброй критике, и чувствую, что мне следует упомянуть об этом из элементарной честности по отношению к тебе.

— Что касается этого, милок, проси, что пожелаешь, в пределах моей власти. Моими являются все сапфиры и бирюза и все, что в этом пыльном мире синее и голубое. И моими также являются все среды, которые когда — либо были или будут. И любое из этих пожеланий я охотно выполню в ответ на твои изящные речи и мягкое сердце.

— Но, крестная, вполне ли справедливо жаловать меня чем — то большим, нежели предоставляемое другим людям?

— Конечно, нет. Но что я должна сделать по справедливости? Я отбеливаю. Давай делай свой выбор! И я могу тебя уверить, что сапфиры — чистейшей воды, а многие из грядущих сред стоит увидеть.

— Нет, крестная, меня никогда по — настоящему не волновали драгоценные камни, а будущее — это лишь одевание и раздевание, и бритье, и еда, и вычисление процентов, и так далее. Будущее меня сейчас не интересует. Поэтому я скромно удовлетворюсь подержанной средой — той, которую ты уже использовала и которая тебе в дальнейшем не понадобится; и это будет среда в августе такого — то года.

Матушка Середа согласилась.

— Но нужно соблюсти определенные правила, — сказала она, — потому что требуется следовать системе.

Говоря это, она сняла с головы полотенце и вынула из седых волос синий гребень; и она показала, что выгравировано на гребне. Это немного испугало Юргена, но он утвердительно кивнул.

— Однако сначала, — сказала Матушка Середа, — вот тебе синяя птица. Не возьмешь ли лучше ее, милок, чем свою среду? Большинство именно так бы и сделало.

— Но, крестная, — ответил он, — я же Юрген. Нет я желаю не синюю птицу.

Матушка Середа сняла со стены плетеную клетку с тремя белыми голубями и, пройдя впереди Юргена, ссутулившись и шаркая ногами по плитам пола, вывела его во двор, где они, конечно же, обнаружили привязанного козла. Животное было темно — синего цвета, а глаза у него были мудрее, чем у животного.

И вот тут — то Юрген приступил к тому, что, по словам Матушки Середы, являлось необходимым.

И произошло так, что верхом на коне, чья уздечка была отмечена диадемой, ростовщик вернулся в то место и в то время, которые остались в его памяти. Было весьма странно вновь оказаться прекрасным юношей и предвидеть все, что произойдет в последующие двадцать лет.

Так получилось, что первой, кого он встретил, была его мать Азра, которую Котт любил очень сильно, но недолго. И Юрген говорил с Азрой о тех нарядах, которые понадобятся ему в Гатинэ, и о том, как часто он будет ей писать. Как и ожидалось, она пренебрежительно отнеслась к новой рубахе, которую он носил, поскольку Азра всегда предпочитала сама выбирать одежду сыну, а не доверяться вкусам Юргена. Она признала, что его новая лошадь — милое животное, и понадеялась, что он не украл ее у кого — нибудь, кто навлек бы на него неприятности. Ибо нужно отметить, что Азра никогда не верила в сына, но была единственной женщиной, как чувствовал Юрген, которая действительно его понимает.

И теперь, пока его красивая молодая мать то ласкала, то журила его, бедный Юрген подумал о том самом разладе и разрыве, который в последующие годы возник между ними; и о том, как она умрет, а он не будет знать о ее смерти целых два месяца; и о том, как его жизнь впоследствии почему — то изменится, а окружающий мир станет неким ненадежным местом, и в него нельзя уже будет простодушно верить. И он предвидел все раскаяния, которые он отбросит, промотав такое количество чести и любви. Всего этого еще не было. Но все это было неизбежно.

— И, однако, то, что все это должно неизбежно произойти, решительным образом несправедливо, — сказал Юрген.

Так было со всеми, кого он встречал. Люди, которых он любил, когда был прекрасным юношей в расцвете сил, стали очень скоро и по маловажным причинам для него никем, а он сам превратился в обычного лавочника. И жизнь показалась Юргену расточительным и несправедливым процессом.

Затем Юрген покинул дом своей юности и поехал в Бельгард, привязал коня на пустоши и вступил в замок. Так Юрген явился к Доротее. Та была мила и прелестна, но, однако, в связи с какой — то странной переменой обстоятельств, не так мила и прелестна, как Доротея, которую он видел в саду между рассветом и закатом. А Доротея, как и все, похвалила чудесную новую рубаху Юргена.

— Она сшита именно для таких празднеств, — скромно сказал Юрген, — это отчасти моя задумка. Немного экстравагантно, как могут посчитать некоторые, но всем не угодишь. А мне нравятся цветастые вещи.

В тот вечер в замке Бельгард показывали спектакль, и безумно чудно и грустно было вспоминать Юргену, что случится со многими из присутствующих.

Юрген не забыл эту среду, эту давнюю среду, когда мессир де Монтор привез из Брунбелуа Братство Святого Медара, чтобы оно разыграло пьесу в жанре маски «Рождение Геракла», чем ныне, вызывая шумное одобрение, занимаются всякие бродяги. Юрген помнил, что это произошло за день до того, как Бельгард обнаружил, что гость графа Эммерика, виконт де Пизанж, в действительности является знаменитым разбойником Перионом де ла Форэ. Ну, а вон там еще не раскрытый самозванец ведет задушевный разговор с госпожой Мелицентой; а Юрген знал все, что оставалось в запасе у этой пары влюбленных.

Между тем, как размышлял Юрген, в данное время настоящий виконт де Пизанж лежал в бреду в «Бенуа»; завтра истинного виконта признают, и через год виконт женится на Фелиции де Суаэкур, а позднее Юрген встретит ее во фруктовом саду. И Юрген также знал, что именно тогда произойдет.

А мессир де Монтор, искоса наблюдая за госпожой Мелицентой, шутил с крошкой Эттаррой, которой в этот вечер разрешили лечь спать позднее обычного в честь спектакля; и Юрген знал, что этот молодой епископ станет не кем иным, как Папой Римским, и что этот ребенок, с которым он шутил, превратится в женщину, ради обладания которой Гирон де Рок и вон тот угрюмый на вид юноша, Можи д’Эгремон, будут соперничать друг с другом до тех пор, пока край не будет опустошен; замок же, в котором сейчас находится Юрген, будет осажден, а это его крыло сгорит. И безумно чудно и грустно было Юргену вот так вспоминать все, что произойдет с этими людьми и со всеми другими, резвившимися под тенью судьбы и смеявшимися над тривиальной постановкой.

Ибо здесь — при таком количестве нависших крушений, неудач и печали, готовой вскоре поразить многих из этих пирующих заранее известными Юргену способами, и смерти, неизбежно приближающейся, чтобы покончить почти со всей этой компанией в несколько непривлекательной форме, что Юргену было точно известно, — здесь смех казался чрезмерным и отвратительным. Что ж, а вон там Рено, смеющийся слишком громко, запрокинув стриженую голову; смеялся бы так же Рено, если б узнал, что круглая сильная глотка, которую он таким образом показывает, будет перерезана, как у теленка, когда его захватят трое бургундцев? Юрген знал, что это случится с Рено Венсофом еще до конца октября. Поэтому он смотрел на горло Рено и с дрожью вдыхал воздух сквозь сжатые зубы. «А он, этот мальчик, стоит дюжины таких, как я, — подумал Юрген, — и я собираюсь жить, чтобы стать стариком с клочком земли спустя годы после того, как этого красивого добродушного юноши не станет, как грязь забьет эти ясные благородные глаза! И спустя годы после того, я тоже забуду о нем. Марион д’Эдоль, та очень привлекательная девушка, позади него, превратится в прыщавую и беззубую завсегдатайшу задворков и будет плотоядно хватать мужчин за рукава! А вот голубоглазый Колен со своим детским ротиком будет повешен за обрезание монет, — дайте припомнить, — да, через шесть лет, считая с этого вечера! Но некоторым образом эти люди блаженны, ничего не предвидя. Они смеются, а я смеяться не могу, и для меня их смех более ужасен, чем плач. Да, они, возможно, очень мудры, что не горюют над неизбежным. И, несомненно, я не могу зайти так далеко и сказать обратное. Но все же, в то же самое время!.. И, конечно же, жизнь мне во всем кажется расточительным и несправедливым процессом».