— Разве я не говорил, что этого места не коснулись новейшие идеи?

— Но вы должны помнить, что глубокомысленных людей в Ад не пускают. Кроме того, война с Раем не позволяет нам думать о других вопросах. Так или иначе, император Юрген, по какому праву вы допрашиваете Сатану в его же доме?

— Я слышал слово, с которым осел обратился к кошке, — ответил Юрген, внезапно вспомнив то, что показал ему Мерлин.

Дедушка Сатана понимающе кивнул.

— Честь и хвала Сету и Баст! Да усилится их власть. Вот, император, как идут дела в моем царстве.

И тут Сатана, ощетинившийся и унылый в своем высоком мраморном кресле, объяснил, как все владения и все инфернальные иерархии, которыми он правит, были экспромтом сотворены Кощеем, чтобы ублажить гордость праотцев Юргена.

— Они чрезвычайно гордились своими грехами. А Кощей в один прекрасный день случайно заметил Землю с разгуливающими по ней твоими праотцами, которые ликовали от чудовищности своих грехов и ужасных наказаний, ожидаемых ими в качестве возмездия. Кощей же сделает почти все, чтобы ублажить гордость, поскольку гордость — одна из двух вещей, недоступных Кощею. Поэтому он обрадовался, о, очень обрадовался. А после громко рассмеялся и экспромтом сотворил Ад, создав его точно таким, как представлялось твоим праотцам, для того чтобы ублажить их гордость.

— А почему Кощею недоступна гордость?

— Потому что он создал все таким, какое оно есть. И денно и нощно он созерцает все таким, какое оно есть, и больше ему смотреть не на что. Как же может Кощей гордиться?

— Понятно. Так, как если бы меня посадили в темницу, в которой нет ничего, абсолютно ничего, кроме моих стихов. Содрогаюсь при мысли об этом! Но что еще недоступно Кощею?

— Не знаю. Нечто, не входящее в Ад.

— Мне бы хотелось, чтоб я тоже никогда сюда не входил, и теперь вы должны помочь мне выбраться из этого мрачного места.

— А почему я должен вам помогать?

— Потому что, — сказал Юрген и вынул заклинание Магистра Филолога, — потому что после смерти Адриана Пятого Педро Хулиани, который должен был быть назван Иоанном Двадцатым, по причине некоей ошибки, вкравшейся в вычисления, оказался возведенным на святейший престол в качестве Папы Римского Иоанна Двадцать Первого. Вы не находите причину достаточной?

— Нет, — сказал Дедушка Сатана, немного подумав. — Не могу этого сказать. Но папы отправляются в Рай. Постольку, поскольку многие папы подозревались в приверженности целестинизму, считается, в частности и моими гражданами, что Рай для них во всех отношениях лучше. Поэтому, находясь в состоянии войны, мы для большей верности не пускаем пап в Ад. Следовательно, я папам и их деятельности не судья и им не притворяюсь.

И Юрген опять понял, что воспользовался своим заклинанием неправильно или что оно не в силах освободить людей от власти Сатаны. «Но кто бы мог подумать, — размышлял он, — что Дедушка Сатана такой простодушный старикашка?»

— Тогда скажите, как долго я обязан здесь находиться? — спросил Юрген после гнетущей паузы.

— Не знаю, — ответил Сатана. — Это всецело зависит от того, что думает об этом ваш отец…

— Но какое он имеет к этому отношение?

— …Поскольку я и все остальные здесь суть абсурдные представления вашего отца, что вы часто доказывали логически. А едва ли возможно, чтобы такой умный малый, как вы, мог ошибаться.

— Что ж, конечно, это невозможно, — согласился Юрген. — В общем, вопрос весьма сложный. Но я готов отведать любой напиток и каким угодно образом добиться справедливости, даже в таком неразумном месте, где истиной являются абсурдные представления моего отца.

Так Юрген покинул Черный Дом в Геенне и Дедушку Сатану, ощетинившегося и унылого в своем высоком мраморном кресле, чьи глаза мерцали в полумраке, пока он беспокойно размахивал мягким пушистым хвостом, не отвлекаясь от какой — то важной думы.

Юрген вернулся в Хоразму, где Котт, сын Смойта и Стейнворы, совестливо стоял посреди такого огромнейшего и горячайшего пламени, какое он только мог себе вообразить, и попрекал измотанных чертей, мучивших его, поскольку пытки, производимые ими, не соответствовали порочности Котта. И Юрген крикнул отцу:

— Отвратительный бес Каннагоста сказал вам, что я — император Нумырии, и я не отрицаю этого даже сейчас. Но неужели вы не чувствуете, что я похож на вашего сына Юргена?

— Я гляжу на этого негодяя, — сказал Котт, — и вижу, что это так. И как же, Юрген, ты стал императором?

— О сударь, разве здесь место для разговоров о чисто земных титулах? Я удивлен, что ваш разум даже тут, в муках, по — прежнему вертится вокруг этой пустой тщеты.

— Но это же несоответствующие муки, Юрген, и они не спасают мою совесть. В этом месте нет справедливости, и нет способа ее добиться. Эти неповоротливые черти не воспринимают всерьез содеянное мной, а лишь делают вид, что наказывают меня, и моя совесть остается неочищенной.

— Но, отец, я говорил с ними, и они, похоже, думают, что ваши преступления, в конце концов, не так велики. Котт впал в хорошо знакомую Юргену ярость.

— Я хочу, чтобы ты знал, что я хладнокровно убил восемь человек и держал еще пятерых, пока их убивали. Я оцениваю сумму такого беззакония в десять с половиной убийств, и за них моя совесть требует наказания.

— Но, сударь, это произошло пятьдесят с лишним лет тому назад, и те люди в любом случае были бы сейчас мертвы, так что, как вы понимаете, это уже не важно.

— Я блудил не знаю с каким количеством женщин. Юрген покачал головой.

— Для сына это весьма шокирующее известие, и можете представить себе мои чувства. Тем не менее, сударь, это также произошло пятьдесят лет назад и сейчас никого не волнует.

— Нахал, я говорю тебе, что я богохульствовал, воровал, подделывал деньги и нарушал пост, сжег четыре дома, виновен в разбое, неуважительно относился к матери и поклонялся каменному идолу в Поруце. Говорю тебе, что я неоднократно разбивал вдребезги все десять заповедей. Я совершил все известные преступления и изобрел шесть новых.

— Да, сударь, — сказал Юрген. — Но разве это важно?

— О, уберите прочь моего сына! — воскликнул Котт. — Он — копия своей матери. И, хотя я гнуснейший из когда — либо живших грешников, я не заслужил того, чтобы мне дважды досаждали такими дурацкими вопросами. И я требую, чтобы вы, ленивые черти, принесли еще дров.

— Сударь, — сказал задыхающийся бесенок в образе головастика с волосатыми ручонками и ногами обезьяны, прибежавший с четырьмя охапками хвороста, — мы стараемся изо всех сил ради ваших страданий. Но вам, проклятым, на нас наплевать, и вы не помните, что мы, прислуживая вам, день и ночь на ногах, — сказал хныча бесенок и стал шуровать вилами дрова вокруг Котта. — Вы даже не помните о беспорядке в стране из — за войны с Раем, что делает для нас крайне затруднительным доставление вам всех жизненных лишений. Вместо этого вы прохлаждаетесь в своем пламени и жалуетесь на обслуживание, а Дедушка Сатана нас наказывает, и это несправедливо.

— Лично я думаю, — сказал Юрген, — что вам нужно быть с мальчишкой помягче. А что касается ваших преступлений, сударь, то неужели вам не победить эту гордыню, которую вы называете совестью, и не признать, что после того, как человек умер, вообще не важно, что именно он сделал? В Бельгарде никто и не думает о вашей резне или нарушении поста, разве только тогда, когда старики сплетничают у камина и ваша порочность позволяет им скоротать вечер. Для остальных вы — лишь камень на кладбище представляющий вас как образец всех добродетелей. А вне Бельгарда, сударь, ваши имя и дела ни для кого ничего не значат и никто нигде вас не помнит. Так что, в действительности, ваша порочность не волнует сейчас ни единое существо, кроме бедных трудяг чертей. И думаю, что вследствие этого вы могли бы примириться с теми муками, которые, они могут изобрести для вас, не жалуясь на них с таким раздражением.