После этого Мануэль признался Фрайдис, что облик этих чудотворцев его настораживает. Он думал, что восхитительно создавать оживающие образы, до тех пор, пока не увидел и не разглядел внешность этих заурядных создателей образов, которые оказались уродливыми, рахитичными и вспыльчивыми. Они беспомощны, злобны и недоверчивы, а в повседневных делах недалеки от слабоумных. Они явно презирают всех, кто не способен создавать образы, и, очевидно, питают отвращение к тем, кто может это делать. С Мануэлем они были особенно высокомерны, уверяя его, что он лишь преуспевающий, претенциозный псевдоволшебник и что вред, причиненный самобытным чудотворцем, может быть очень — очень велик. Неужели эти сумасшедшие формовщики грязи могут служить образцом крепкому, здоровому парню? И если б Мануэль стал перенимать их искусство, спросил он в заключение, не перенял бы он и их черты?

— И да, и нет, — ответила Фрайдис. — Ибо, согласно древнему таинству Туйлы, они извлекают из себя самое лучшее, чтобы наполнить им свои образы, а это лишает их добродетелей. Но мне бы хотелось обратить внимание на то, что самое лучшее, содержавшееся в них, продолжает жить, тогда как самое лучшее, что есть в других людях, погибает вместе с ними где — нибудь на поле брани, на постели или на виселице. Вот почему я подумала, что сегодняшний день…

— Нет, мы с этим немного погодим, ибо я должен прокрутить все у себя в голове, — сказал Мануэль, — и свое мнение по этому вопросу я изложу позднее.

Но пока его голова занималась этим вопросом, пальцы Мануэля создавали забавные фигурки десяти создателей образов, которых он в итоге оставил неоживленными. Фрайдис улыбнулась при виде этих карикатур и спросила, когда Мануэль даст им жизнь.

— О, в свое время, — сказал он, — и тогда их ужимки смогут развлечь. Я ощущаю, что занятия магией Туйлы связаны с крупными жертвами и серьезными опасностями, поэтому я не спешу ей заниматься. Я предпочитаю получать удовольствие от того, что мне милее.

— А что для тебя может быть милее?

— Молодость, — ответил Мануэль, — и ты.

Королеве Фрайдис, которая сейчас во всем была обыкновенной женщиной, такой ответ доставил наслаждение.

— Неужели тебе этого довольно, король моего сердца? — осторожно и нежно спросила она.

— Нет, — сказал Мануэль, глядя поверх Морвена на скрытый облаками Тауненфельский хребет. — Но я никогда и не стремился быть удовлетворенным в этом мире людей.

— В самом деле, Мануэль, люди — это стадо бедных скудоумных тварей… Он задумчиво ответил:

— Но я не могу примириться с мыслью, что они должны быть мне братьями. Я, являющийся знаменитым героем, целыми днями пребываю в сомнении и страхе из — за этих непостижимых и загадочных существ. Со всех сторон меня окружает скудоумие и тупость, меня воротит от их вытянутых физиономий, но я должен всегда скрывать свое отвращение. В моей жизни нет часа, когда бы я не скрывался за броней из отговорок и вранья, а в этих доспехах я очень одинок, Фрайдис. Ты же твердишь о глубокой любви к этому наглухо закрытому Мануэлю. Но какая мудрость откроет тебе или мне, кто такой Мануэль. Ох, я сбит с толку непостоянством, одиночеством и бессилием этого Мануэля! Милая Фрайдис, не надо любить мое тело или мою манеру говорить — ничего из того, что у меня во плоти, ибо все это бренно и обещано червям. И в этой мысли тоже есть своя печаль…

— Давай не будем говорить об этом! Давай не будем думать ни о чем ужасном, а только друг о друге!

— Но я не могу примириться с мыслью, что ты так и не узнаешь истинного меня, заключенного в это бренное тело. Фрайдис, нет способа, который позволит двоим встретиться в этом мире людей. Мы лишь издали отчаянно машем друг другу, прекрасно понимая, что эти знаки будут неверно истолкованы. Мы появляемся из материнского чрева, как пародии на своих родителей, и, суетно жестикулируя, спешим к чреву могилы. И в этой толкучке мы не находим себе товарищей, поскольку ни единой душе не дано приблизиться к другому по мосту из слов. На самом деле, не найти слов, чтобы выразить мое огромное, невозможное желание любить и быть любимым, точно так же, как не найти слов, чтобы выразить не вполне постижимую мысль, которая вертится у меня в голове в данную минуту. Но в этой мысли тоже есть своя печаль…

Мануэль по — прежнему смотрел на зелено — фиолетовые горы и высокие облака, плывущие на север. Этот величественный и прекрасный пейзаж, казалось, был совершенно равнодушен к судьбам человечества. Фрайдис сказала:

— Давай не будем думать слишком много об этом, мой милый. Для молодых это пустая трата прекрасного времени, а молодость коротка.

— Но я не могу примириться с мыслью, что ты никогда не полюбишь и не познаешь истинного Мануэля, и мне не дает покоя то, что наши органы чувств, единственно посредством которых мы узнаем друг друга, могут обманывать. Чем я могу быть для тебя, как не плотью и голосом? Но не в этом причина моей тоски, милая Фрайдис, а в том, что мои сомнения во всем, даже в тебе, милая Фрайдис, даже когда я обнимаю тебя, стеной встают между нами: низкой, длинной, прочной стеной, которую нам никогда не разрушить. Я понимаю, что в действительности я никакой не герой, а лишь скучный и одинокий обитатель подозрительного замка своего тела; что я, который сам не знает, кто он такой, буду умирать в сомнениях и одиночестве под надежной защитой позерства, грубоватости и жизнерадостности, которыми я отгородился, чтобы выжить. И в этой мысли тоже есть своя печаль.

Сейчас Мануэль был таким, каким Фрайдис его никогда не видела. Она удивилась, она была напугана неожиданной мрачностью этого красивого парня, в то время как ее мягкие алые желанные губы были от него так близко, а ее темные глаза смотрели на него с прекрасным и нежным томлением, которое не описать.

— Я не понимаю тебя, мой дорогой, — сказала она, уже не возвышенная королева Аудельская, а лишь простая смертная. — Верно, что весь мир вокруг нас — только иллюзия, но ты и я — реальны и очень близки, поскольку ничего не скрываем друг от друга. И я уверена, что нет никого счастливей нас и никто так не подходит друг другу. И, определенно, подобная мнительность не к лицу тебе, который, как ты сам сказал лишь на днях, от природы честный и откровенный.

Тут мысли Мануэля вернулись назад от облаков и зелено — фиолетовых гор. Он несколько мгновений смотрел на нее очень серьезно, потом невесело рассмеялся и сказал:

— Вот!

— Но, дорогой, ты сам не свой…

— Да — да! — сказал Мануэль, целуя ее. — Я на минутку забыл, что я честный, откровенный и какой — то еще, каким ты представляешь меня. Теперь я снова обрел свое прежнее искреннее, жизнерадостное и грубоватое «я» и больше не стану будоражить тебя подобными глупостями. Ведь я — Мануэль: я следую своим помыслам и своему желанию, и, если это приведет меня к одиночеству, я должен его перенести.

— Но я не могу понять, — сказала Фрайдис в один прекрасный сентябрьский день, — как так получается, что и Шамир у тебя в руках, и тайна одушевления изваяний, но ты не используешь ни тайну, ни талисман. Ты не создаешь больше фигур, ты теперь говоришь: «Нет, мы немного погодим», ты даже не захотел оживить десять карикатур на создателей образов, которые уже слепил.

— Это произойдет в свое время, — сказал Мануэль, — но оно еще не пришло. Между тем я избегаю занятий древним таинством Туйлы, потому что видел, какое действие оно оказывает на злоупотребляющих им. На мне был гейс создать фигуру, и я слепил и оживил такого великолепного веселого молодого героя, который отвечал моим помыслам и желанию. Таким образом, насколько я понимаю, мой гейс выполнен — у всего есть конец. Возможно, Небеса обогнали меня в количестве созданий, но первенство в таком деле — не вопрос арифметики.

— О да, у моего косоглазого мальчика все добродетели, включая скромность!

— В общем, я видел, что моя идея получила воплощение и покинула Морвен. Во всех отношениях этот парень, за исключением легкой хромоты, которая, по — моему, его не портит, ни в чем не уступает воплощениям идей того великого мастера, которого одни называют Пта, другие Яхве, третьи Абраксас, а кое — кто Кощей Бессмертный. Короче, я создал фигуру более восхитительную и значительную, чем все человеческое стадо, и почиваю на лаврах.