— Сынок, — приставала я к нему, — может, ты найдешь себе работу поближе? Не на Блазе, так на других сигирийских планетах?
Джон обижался: как я не понимаю, что специалисту его профиля нечего делать там, где изнанки мироздания не существует, где не вяжутся гиперузлы, не давит ментосфера, не мешают жить матрицы редуктивной природы. Чтобы утешить меня, он рассказывал истории о планетах, похожих на Землю. О том, какой огромный и неизвестный космос предстоит исследовать ему в будущем. О том, что однажды он вернется на Землю, чтобы узнать о ней все, и новому Секториуму нечего будет бояться, потому что он будет во всеоружии. Джон был мечтателем и фантазером, а я слушала и боялась, что однажды он вернется на Землю, чтобы расквитаться с «белыми» за родителей, а я не буду знать, поэтому не смогу уберечь его от такого глупого шага.
С Имо по возвращении из экспедиции случилась противоположная крайность. Он отказался не только от дальнейшей учебы, но и от диспетчерской работы, к которой его готовила Лого-школа. То, что работа ему не подходит, Имо понял давно, и после закрытия Секториума без лишних церемоний простился с работодателями. Конечно, у меня возникло подозрение, что его выгнали оттуда за разгильдяйство, но в жизни Имо с той поры наступила ясность и определенность. Он вернулся на Блазу, о чем уведомил родственников. Жить с нами он все равно не стал, родственники обрадовались преждевременно, только теперь мы общались немного чаще. Где Имо жил, по-прежнему не знал никто. Где он пропадал неделями, тем более никто не знал. О своих отлучках Имо не докладывал. Просто однажды пропадала связь, потом появлялась. Он бы с удовольствием игнорировал нас вообще, но отец заложил в него программу меня охранять, и программа работала. Со сбоями, но работала, совершенно точно. Имо не то чтобы охранял, он держал меня в поле зрения. Пас, иначе не называется. Пас не только меня, но и Джона. Когда он находился на Блазе, регулярно звонил и спрашивал, где мы? Если место не казалось ему благонадежным, он интересовался, что мы там делаем? Только застав меня с Адамом, Имо вопросов не задавал. Может, перекладывал ответственность на Адама. Может, как и я, боялся услышать ответ. В глубине души Имо ему доверял, но не испытывал дружеской симпатии. Скорее, соблюдал нейтралитет и терпел, потому что на Блазе деться от Адама было некуда. Конечно, Мишу Имо терпел бы с большим удовольствием, потому что знал его. Чего ожидать от Адама, мои детишки не знали. И я не знала. Никто не знал, даже сам Адам. В их жизни появился новый дядя, которого никто не знал толком, даже те, кто проработали с ним много лет. Я же знала Адама, как мне казалось, лучше всех. Знала так, как не следовало бы знать подобное существо.
В Шаруме Адам был знаменит. Его считали преуспевающим шоумейкером и одиозной фигурой. Круг его общения был тот же, что на Земле, — в основном, граждане с сомнительной репутацией. Репутация самого Адама тоже не была безупречной, как и образ жизни, от которого он иногда отдыхал, сидя на моем диване. Он проникал в модуль, садился и молчал. После спектаклей он уставал неимоверно. Усталость выходила из него часами. День он мог сидеть неподвижно, глядя в одну точку. Со временем я привыкла к таким перформансам и стала воспринимать его как мебель: демонстративно стирала с него пыль и поливала вместе с кактусом, так как Адам по сути своей от кактуса не отличался. Как-то от безделья я разрисовала его косметикой, которой на Блазе почти не пользовалась. Загримировала под куртизанку, напудрила и заплела дурацкие косички. Зрелище получилось омерзительное. Адам не шевельнулся.
— Как ты можешь это терпеть? — удивилась я. — Ни одни мужик бы не позволил…
— Я не мужик, — ответил он, — я актер, — что соответствовало действительности в абсолюте.
Не нашлось бы во Вселенной второго существа, которое бы настолько соответствовало профессии.
Сценический псевдоним Адама остался прежним: Галей-Марсианин. Смысл слова Галей его поклонники объяснили мне быстро и просто: мифическое чудовище, сотворенное из огня. Оно когда-то водилось среди звезд Сириуса. Чудовище, ужасное с виду, но сентиментальное и ранимое внутри. По легенде, оно обладает магической силой, и использует эту силу без стыда и совести. Только слово «Марсианин» ввело в заблуждение театралов: «Вроде бы есть такая населенная планета, Земля, — рассказывали они, — вокруг которой вращается пустынная планета, Марс». То есть, Галей-отшельник, если образно выразиться на их родном языке. И это тоже соответствовало действительности. По крайней мере, кто такой Галей, знали только Вега, Индер, да я, по чистой случайности. Для остальных Адам был просто альфом-сигирийцем, вне всякого сомнения, типичнейшим альфом. Так же, как для землян он был типичным землянином. Для всех, кроме моей соседки Ольги Васильевны. Она Адама, иначе, как «черт безрогий», за глаза не величала. Она с первого взгляда невзлюбила его и отговаривала Вегу, когда тот только собирался взять Адама на работу. Ольга Васильевна была недовольна потом, когда поведение Адама не раз ставило контору на грань провала. Особенно она презирала его теперь, когда Адам стал мозолить глаза старушке.
— Чего он повадился? — ворчала она. — Не можешь сказать, чтобы больше сюда не ходил? Зачем это женщине с альфом путаться? Незачем это вовсе. (Я деликатно промолчала). Столько интересных мужчин за тобой ухаживало. А это что за чучело? Он совершенно тебе не пара.
«Интересными мужчинами» Ольга Васильевна называла многоликого Мишу, и больше всех сокрушалась, что не погуляла на нашей свадьбе. Теперь, из-за присутствия в моем модуле ужасного Галея и подозрительного Джона, она лишилась возможности безвылазно торчать у меня в гостях. Только частенько заходила убедиться, что я жива и на месте. Была бы ее воля, она превратила бы наши соседские жилплощади в коммуналку с общей кухней, и обязала бы Имо вернуться в семью. Только его Ольга Васильевна неистово любила и называла чудо-ребенком. Имо ел все, чем угощали, никогда не перечил и имел терпение часами слушать воспоминания о Земле. Ее беззаветную любовь не пошатнуло даже известие, что чудо выросло, и устроилось работать в Шарум.
Для меня же эта новость стала настоящим шоком. В промежутках между бездельем и загулами, Имо снял в ремесленном квартале закуток, расписал его от пола до потолка, прибил вывеску «Салон татуировки», и себя заодно оформил себя, как ходячую рекламу. Когда я увидела его в новой роли, ужаснулась… Ладно, затылок, ладно, задницу… но как можно было разрисовать себе спину? Позвоночный столб между лопатками был изображен так четко, словно с живого человека сняли кожу. Ненормальная мода пошла в Шаруме, рисовать на себе анатомические разрезы и рваные раны. Боюсь, что пошла именно из Имкиного салона. В помещении стоял аромат наркотических благовоний. Среди аромата стоял стул и стол, где лежали клиенты, а Имо рисовал на них ужасы вселенской катастрофы. Откуда ему в голову лезли такие сюжеты? И почему их надо тиражировать на телах сограждан? Как бы я ни относилась к творчеству Имо, он дорвался до любимой работы, и доводы о том, что прошлая работа была престижнее со всех сторон, пропускал мимо ушей.
Иногда Имо приходил в гости с мылом, которое Индер готовил на Земле к началу каникул, раздевался и ложился на пол. Это означало, что нам с Джоном предстоит субботник. Мы добросовестно трудились, и, когда клиент был чист как младенец, валились с ног от усталости. Имо наоборот, отдыхал с массажем и замышлял новые сюжеты, потому что на следующий день он снова был разрисован до позвоночника. Его рабочая конура тоже нуждалась в очистке, но я предчувствовала момент и уходила работать в офис. Джон не возвращался из школы. Мы врали, покрывая друг друга, пока настенные росписи не отмывались сами.
Однажды я наведалась в салон без предупреждения, чтобы посмотреть, как выглядит мой сын с тряпкой в руках. Наведалась и пожалела об этом. Произошло то, что давно назревало. То, чего я старалась избежать, что неотвратимо висело надо мной с первого дня поселения на Блазе. В тот день в салоне я все-таки напоролась на Морковку.
