Имо действительно никогда не был ребенком. Может, потому что я никогда не видела его беспомощным. Когда я познакомилась с ним, он уже был способен залезть без страховки под купол зимнего сада. Как ни странно признаться, я боялась его не меньше, чем остальные. В три года я боялась его так же, как боюсь сейчас, никогда не шла на конфликт с ним, даже когда чувствовала за собой сто процентов правоты. Ужасно признаться, но я воспитывала своего ребенка ровно до той черты, до которой он мне позволял, и всегда ретировалась, если натыкалась на противодействие, потому что помощи просить было не у кого. И жаловаться было некому. Его отец был слишком далек. Да и слушался ли Имо отца, — кто знает?

После его официального совершеннолетия я сняла с себя ответственность. Теперь, если меня просили разобраться с Имо, я отсылала непосредственно к источнику недоразумения на том основании, что ребенок вырос. Только никто не знал, что таким же взрослым Имо был и в пять, и в семь лет… в двенадцать я перестала задавать вопрос, куда он идет на ночь глядя. Прогулки молодых людей по своим делам редко радуют родителей, к тому же Имо не врал. Ему незачем было обманывать, потому что он ничего не боялся. Угрозы и слезы были ему одинаково безразличны.

— Иду катать Кирилла на мопеде, — ответил он однажды, — потому что проспорил…

Имо было двенадцать лет, Кириллу — восемь. Кирилл был младшим братом Ивана, на улице стояла темень и гололед. Мопед Панчук-старший спрятал от своих сыновей на чердак гаража.

— Не тот ли это мопед, — спросила я, — у которого Ванин папа не мог починить тормоз?

— Он самый, — подтвердил Имо.

— Сынок! — взмолилась я. — Может быть, лучше отложить катание до весны? Может, сначала все-таки починить?

— Нет, — ответил Имо. — Пойду.

И пошел. Стоять у него на пути было глупо. Любой предмет, стоящий на пути, Имо брал и отставлял в сторону. Одушевленным был сей предмет или нет — ему было также безразлично. В тот день я решила, хватит! И научилась врать себе сама. Теперь, когда мой сын уходил из дома в ночь, я убеждала себя, что он у Ивана, сидит в комнате и при свете настольной лампы читает классику.

Принципиально иначе мои отношения сложились с Джоном. «Если бы не Джон, — думала я когда-то, — мне с Имо было бы во сто крат тяжелее». Но, когда поняла, что за миссию готовит для него шеф, все вывернулось наизнанку, как в учении Сириуса. Теперь, если бы не Имо, мне бы было во сто крат тяжелее идти на контакт с моим старшим сыном, при котором секториане боятся своих тайных мыслей. Мне надо было научиться у Имо мудрости принять этого человека таким, каков он есть, однажды и на всю жизнь. Вручить ему себя целиком, не проводя границы дозволенного, и жить с этим. Живем же мы как-то с собственной памятью.

— Конечно, тебе, как контактеру, нужна практика, — поддержал меня как-то шеф, — но контакт с этим ребенком может быть опасен в первую очередь для тебя самой.

Я знала, что любой контакт, подразумевает жертвы с обеих сторон. Знала: чем больше усилий затрачено на конечный результат, тем выше его ценность.

— Если «третий глаз» такое страшное оружие, — ответила я тогда, — пусть лучше воюет на моей стороне, — и все равно присвоила этого странного мальчика, потому что мне так хотелось.

— Просто ты настоящая эгоистка, — заявил мне Сириус, когда молчание наскучило ему самому. — Все твои поступки объясняются этим.

— Да, — согласилась я.

— Ты увлечена бессмысленными проблемами и уверена, что если тебе хорошо, то весь мир утопает в нирване.

— Да.

— Так вот, прошу тебя никогда не решать за меня. За весь мир… но не за меня.

— Хорошо, Сириус, — ответила я. — Отныне ты мне безразличен.

Однажды Джон спросил меня, как это будет по-русски, когда все люди не любят одного человека за то, что он не похож на них. «Ксенофобия», — ответила я. «А как называется человек, который не любит весь мир за то, что он не похож на него?» Я задумалась, но не нашла ответа. На Земле я проконсультировалась с грамотными людьми, но ни один из предложенных вариантов не соответствовал абсолютно. Тогда я столкнулась с явлением теоретически. Оно показалось мне настолько редким в природе, что человечество не придумало ему термин. Теперь я имела дело с физическим воплощением явления, но адекватный термин все равно подобрать к нему затруднялась.

Миша утомился нас ждать из пересадочного сектора. Вместе с ним томился на палубе сотрудник порта — зэт-сигириец, который должен был удостовериться, что мы прошли карантин и сопроводить компанию до выхода с палубы. Нам, аборигенам, доверия не было даже в Андромеде.

— Ну, наконец-то! — воскликнул Миша. — У нас тридцать часов! Если не освободим порт, вылетим отсюда через… — он злобно посмотрел на зэта, который ставил на площадку багаж. — Корабль пришел, вас нет, а время идет. Если не сдвинемся через сутки…

— Не факт, что сдвинемся вообще, — сказала я.

Мы пошли за контейнером, который зэт гнал впереди себя. Сириус пошел за нами с дипломатом в руке. Не доверил портовой службе зубную щетку.

— Прикинь, всего тридцать часов! Объект пришел, отстегнул трап, а в капсуле тьма непроглядная, хоть бы фонарь мигнул, души человеческие почуяв. Я с ним и так, и сяк — стоит колом. Чего молчишь? Рассказывай.

— Что рассказывать?

— Как она? Скучает?

— Не то чтобы плачет… Привет передать просила.

— Справляется? Шеф на нее не жаловался?

— Когда это шеф жаловался на кого-то из нас?

— А с матерью помирилась, не говорила?

— Нет, но с мужиком, на которого ты рявкнул, рассталась, если это тебя обрадует.

— Я? — удивился Миша. — Я только назвал его педофилом и обещал кое-что оторвать. Разбежались, значит? Так-так… Я знал, что она его бросит. Вот, девка! Вся в меня!

— То есть, неразборчива в партнерах, ты хочешь сказать?

Сириус молча шел за нами. Зэт также молча пихал впереди транспортер, только Миша кричал на весь зал и бряцал по полу тяжелыми башмаками. На нем был рабочий костюм, который он всегда надевал под скафандр. Непосвященному глазу он напомнил бы нижнее белье. На шее у Миши моталась кислородная маска, на ухе висел коммутатор, а на запястье компьютерная панель, — свидетельство напряженной работы.

— Все равно она похожа на меня больше, чем на Анжелку, — утверждал Миша, словно в этом кто-нибудь сомневался. — Говорят, случайные дети всегда удачнее запланированных! — он гордо взглянул на меня, как на обладательницу множества запланированных и неудачных детей.

— Кстати, где мои ребята?

— Я почем знаю? — удивился Миша. Так он удивлялся всегда, когда ему не нравился вопрос. — Финча не пустил дежурный. Вот этот кретин, — он кивнул на впереди идущего зэта, — сказал, что от Финча ментальные помехи. Ты когда-нибудь слышала о таких помехах?

— Неправильно сработал «переводчик», — объяснила я. — Сформулируй вопрос иначе, только не обзывайся.

— Да что ему? Он же не поймет ни хрена.

— Его «переводчик» наверняка работает лучше.

— Ты что, старуха, мой родной матерный туда влепила?

— Надо же им как-то понимать Юстина. И тебя.

— То есть, хочешь сказать… — спросил Миша, но уже гораздо тише. Зэт обернулся, чтобы посмотреть на виноватую мину землянина. Такого дива на станции пока не видали. — Ай, — отмахнулся Миша, — они не обидчивые. Лучше скажи, как Ксюха? Нового педофила небось нашла?

— Лучше ты скажи, где мой младший ребенок?

— Откуда я знаю? Я, главное дело, должен знать! Уперся с концами. Я думал, хоть тебя придет встретить. Откуда мне знать, что у него за дела?

— Он не на корабль ушел?

Миша почесал затылок.

— Трап здесь.

— Ну и что? Может, там несколько трапов?

— С этой «кастрюлей» все может быть. Представь, от Магелланова Облака сюда за три минуты доперла. Без разгона и фарватера. Ты видала такое?

— Что она делала в Магеллановом Облаке?