Я собрала в модуле вещи, упаковала все, что можно было взять с собой на случай экстренной эвакуации. Кое-что переправила наверх. В процессе разбора старого хлама, мне попался медальон, который я уже отчаялась найти, но без шнура. Я рассмотрела его внимательнее. Шнур пропал вместе с сердцевиной. Картинка на медальоне осталась в целости, и я уложила реликвию в коробку с игрушками Имо.

— Сынок, — попросил я, — найди, пожалуйста, этот шнур да мы его прицепим обратно. А то потеряется.

Имо посмотрел на медальон и пошел дальше возиться с машинкой.

Ночью я старалась не спать, ждала, когда придет Миша, ждала неприятностей и просто новостей. Потом вспомнила Птицелова, поплакала в подушку и уснула, а среди ночи проснулась оттого, что Имо теребит меня за плечо.

— Что случилось? — спросила я.

— На… — сказал он и сунул мне в руку шнур.

— Что ты сказал?

— На тебе, — сказал Имо.

На моей кровати лежал шнур, на нем — трехкнопочная панель управления корабля Птицелова. Пульт «магнита» мигал в рабочем режиме.

— Имо!!! — закричала я. — Ты знаешь, что это?

— Ага, — ответил мой чудный сыночек.

— Ты нажимал эту кнопку? Вспомни, ты хоть раз прикасался к ней?

— Ага, — ответил он, счастливый, улыбнулся, и ямочки заиграли у него на щечках.

— И сейчас ты снова ее нажал? — спросила я, стараясь сохранять самообладание.

— Ага, — подтвердил Имо, ловко сунул пульт в корпус медальона и повесил мне на шею. — На тебе…

Он ушел в сад, а я до утра сидела на кровати и думала, как не сойти с ума? Как я объясню?.. Что скажу на Страшном суде? Как у меня язык повернется оправдываться перед шефом? Как мне отчитываться перед службой безопасности, с «переводчиком» или так убьют? Или, может, поступят гуманно, утопят в бассейне прямо здесь?

Уставший Миша пришел под утро и застал меня в раздумьях.

— Уже знаешь, да? — спросил он.

— Корабль опять подошел к приемнику и отстегнул трап?

— Только не волнуйся…

— Я не волнуюсь. Сегодня же он уйдет и больше не появится.

Мишина усталость сменилась настороженностью.

— Здесь кто-то был?

— Фроны, — ответила я.

Он идиотски улыбнулся.

— Уже ушли? Меня не дождались?

— Просили привет тебе передать…

Миша растерянно опустился рядом со мной на кровать.

— У меня такое чувство, — признался он, — что я пропустил что-то важное.

— Сегодня заговорил Имо. Сегодня я первый раз слышала его голос.

— …Пусть над моей могилой будет чистое небо вместо ликов скорбящих. Мне легче умереть в нищете и безвестности, чем во славе и богатстве. Я хочу забвения, но не памятников, которые станут осквернять вандалы. Кто я? Кто мы такие, чтобы оставлять имена свои в наследии Вселенной? Достойны ли мы послушания, которое есть жизнь человеческая вовеки веков? Смеем ли мы возвеличивать себя в поисках совершенства, если по сему пути мы ведомы гордыней?..

Отец Сириус был в ударе и вышел за рамки регламента, но публика терпела. Утомился только Миша. Он разглядел на мониторе объект, ползущий по ландшафту, не соблюдая дорог, и сопроводил его указательным пальцем.

— Милиция? — спросила я.

— Нет, прогулочный. — Он усмехнулся и тем же пальцем указал на Сириуса. — Напомни ему, что пора закругляться.

— Батенька, закругляемся, — сказала я в микрофон.

Отец Сириус поднял взор к небу, сосед по скамейке недобро поглядел в нашу сторону.

— …Ибо добродетель есть та же гордыня, — продолжил Сириус. — Потомки Адама и Евы жили тысячу лет. И однажды Бог поглядел на них и сказал, что это нехорошо. Что долгая жизнь не прибавляет мудрости, а что есть добродетель, лишенная мудрости, если не зло? И что есть мудрая добродетель, если не то же зло, творимое в необходимости убеждения. Кто мы, чтобы рассчитывать на милость Божию?..

— Сириус, заканчивай, — повторила я. — За тобой летит вертолет.

— Конечно же, — развел руками Сириус, — в том, что мы слепы от рождения и до смерти, есть великое предназначение. Мы, созданные для веры, обречены жизни во имя ее. И я не призываю вас усомниться, но истина такова…

— Сир!!! — повторила я громче.

— …что время, отпущенное нам, истекло. Теперь мы должны расстаться…

Сириус еще говорил, но прихожане загрохотали сидениями. Передние ряды стали подниматься с мест, кафедра пропала из вида. Компьютер транслировал картинку с орбитального радара: лес, поляну, огороженную забором, соборные постройки и вереницы машин на прилегающих тропах. Вертолет стоял у выезда на шоссе, по которому неслись машины с мигалками. Миша ринулся к выходу, я стала пробираться вперед. Кроме меня, с отцом Сириусом желала общаться добрая половина зала, но Сириус пропал. Страждущие обшарили кафедру, взломали запертую подсобку. Когда я приблизилась к микрофону, народ растерянно озирался по сторонам. Толпу носило кругами.

— Вот он! — крикнул кто-то, указывая на балкон.

Лавина устремилась к узкой лестнице, снесла старца, подпертого костылем, перевернула инвалидную коляску. Из эпицентра донеслись сдавленные стоны. На балконе был найден только пиджак отца Сириуса и нотный лист с текстом молитвы.

Та же лавина вытеснила меня на улицу и покатила вниз, но я удержалась за перила. Сверху было видно, как машины зашевелились в сторону шлагбаума. Милиция была повсюду, нетерпеливые граждане подскакивали к гражданам в форме, эмоционально жестикулировали. Оцепление распространялось до шоссе, из зарослей леса тоже торчала машина с синей склянкой на крыше. Храм покидали последние, самые верные прихожане.

— Матушка, закурить бы… — окликнул меня знакомый голос, но, обернувшись, я увидела старца с костылем, которого только что валяли по полу. — Закурить бы, Христа ради, — повторил старец и дождался, когда сквозь лохмотья седых бровей я увижу лицо.

— Сириус?

— Тсс… — он приложил к усам палец и потянулся за зажигалкой.

— Уходить надо.

— Уйдем, — сказал он, заслонив от ветра огонек.

— Даже не уходить, а сматываться, пока суматоха.

— Кто Иуда? — спросил Сириус, переставил костыль под другое плечо, и стал раскуривать мокрую папиросу.

— Не время сейчас думать об том, выбираться надо.

Сириус взял меня под руку, и мы в редеющей толпе поковыляли к машинам. Попытки ускорить шаг заставляли его хромать и корчиться от боли. Я перестала понимать, где спектакль, а где последствия суматохи. Только одна наблюдательная прихожанка все-таки раскусила нас и вцепилась Сириусу в костыль. Мы стали спускаться втроем.

— Отец Сириус, — лопотала она шепотом, — что за времена теперь? Как жить, если от благих побуждений одни беды на наши головы?..

Из ее поспешного монолога я поняла, что головы тут как раз ни причем. Что неустойчивая перед соблазнами дама совершила грех чревоугодия с импортным продуктом. Раскаяние с поносом настигли ее и терзали, покуда несчастная исцелялась молитвой. Она боялась даже думать о таком же импортном лекарстве. Я хотела оторвать от нее Сириуса, но женщина отпустила костыль и вцепилась в его рукав. Покончив с повествовательной частью, она немедленно перешла к вопросительной, даже осмелилась встать у нас на пути, что свидетельствовало о ее душевном нездоровье.

— Отец Сириус, — залопотала она совсем тихо, — должны ли мы, прости Господи, простые люди, питаться этими бесовскими генетически измененными овощами?

Сириус выпрямился перед ней. Женщина оробела, но не сошла с дороги и не отцепилась от рукава.

— Какая разница, чем топить печь, — молвил отец, — Евангелием или апокрифами? — он выдержал паузу и затянулся папиросой.

Женщина вникала, продолжая держать его за рукав, но Миша лишил ее возможности постичь глубину мысли. Мне показалось, он оторвал ее от Сира вместе с рукавом и выбросил в кусты.