В купе, кроме них, еще трое. Усатый дядька, парень и девушка. Парень едет в соседнем купе, но он целый день здесь, возле девушки. А в общем это даже вовсе не девушка, а его жена. Они недавно поженились. Все смотрят в окно. Готовятся к выходу.

— Ты не забыла фотоаппарат?

— Не забыла.

— Почем здесь курицы, не знаете? — спрашивает у всех толстая тетка. Она тоже собирается выходить. Но только едва ли она сможет выйти. Вчера вечером она кое-как протиснулась в купе, а сегодня, как проснулась, все ест и ест не переставая, все жует что-то и пухнет, пухнет на глазах. От нее в купе тесно и жарко. На Антошку так и веет чем-то сытым и каленым, как от громадной сдобы, которую только что вытащили из печки и выворотили на скамейку.

— Почем курочки? — спрашивает тетка и высовывает в коридор маленькую, как у питона, голову.

Молодожены напряжены, внимательны. Поезд будет стоять здесь тридцать минут, и у них запланировано выскочить самыми первыми, взять такси и объехать весь город. Осмотреть сразу все. Вот здорово! У них записано обо всем в специальную тетрадку.

— Вы и Крым видели? — спрашивает Антошка, хоть и слышал уже, как они об этом рассказывали усатому.

— И в Крыму были, и на Кавказе. А теперь вот в Закарпатье. А сейчас посмотрим этот город, — отвечает девушка.

— И все по тетрадке?

— Мы заранее готовились, чтобы не терять время. Читаем по энциклопедии, а потом смотрим. И архитектуру, и сразу все.

— Вот деточек-то заведешь, так не очень-то посмотришь, некогда будет, — говорит толстуха.

— Это только дурачки заводят сразу. Надо поездить и пожить в свое удовольствие, — убежденно возражает девушка.

— Подожди-ка, вот как изменять начнет, так тогда поездишь, умница! — шепчет толстуха. — Так тебе и надо!

А молодожены уже ушли, и усатый ушел.

Поезд втягивается на привокзальную площадь, народ стоит на платформе. Носильщики с тележками. Все смотрят на вагоны и на Антошку. Улыбаются, протягивают ему цветы. Что-то кричат Антошке, и Антошка тоже кричит.

Только вот выходить Антошке нельзя. Нигде нельзя, до самой станции Побраде, где будут встречать Антошку. Даже если поезд стоит тридцать минут или сто лет, все равно нельзя. Мама не велела. Потому что Антошка впервые едет один.

И он обещал маме. И за ним следят толстая тетка, и парень с девушкой, и усатый дядька, и еще проводник, потому что всех просила об этом мама и все обещали.

Антошка видит, как все выходят из вагонов, как дядьки целуются с тетками, как молодожены скачками помчались за вокзал, а усатый устремился к ларьку «Пиво — воды». Толстая тетка успокоилась, курицы здесь стоят столько же, сколько и в ее городе, а больше здесь ничего не продается.

— А вот эскимо продается! — говорит Антошка.

Но тетка почему-то молчит и в окно смотрит зевая. Не покупает эскимо. Скучно с ней Антошке.

— Эй, мальчик, а мальчик, собаку продаешь? — вдруг оживляется тетка.

— Нет.

— А зачем же ты ее держишь?

— Так это моя.

— А сколько тут стоит такая собачонка?

— Не знаю.

— Вот балбесы, ничего не знают.

— А какой это породы? — спрашивает Антошка.

— Овчарка.

— «Овчарка»! — передразнивает тетка. — Знаю я таких овчарок. Только убирать за ней будешь, да жрет, как лошадь!

Антошке грустно. Он выходит в пустой коридор. Затем в тамбур. А потом на платформу.

У Антошки озорно захватывает дух. Как перед прыжком с вышки. Антошка оглядывается, шмыгает носом, переминается с ноги на ногу. И вдруг мчится на вокзал. Времени еще много, минут двадцать!

Антошка выбегает на большую площадь, а с нее — на главную улицу.

Мостовая выложена крупными гранеными булыжниками. Между булыжниками растет трава. По панелям не спеша и не густо, не так, как в Антошкином городе, идут прохожие, говорят что-то на тихом и непонятном Антошке языке.

Антошка сворачивает на другую улицу и оказывается на другой площади, где стоят телеги и к ним привязаны лошади и коровы. На телегах сидят тетки. Лошади и коровы смотрят на них и нюхают им руки.

Антошка выбегает к реке. Она оказывается очень широкой и светлой. Антошка видит в воде каких-то сереньких усатых рыб, трущихся о песок.

— Что это? — спрашивает он проходящего мимо дядьку.

— Это?.. Курмили.

— Что-что?

— Курмили.

— Ух ты!

Антошка никогда еще не слышал о такой рыбе.

— А что там?

— Там? — Прохожий всматривается в противоположную сторону реки, где на плоской зеленой равнине поблескивают озера да белеют крыши редко разбросанных хуторов. — А там Литва.

— Литва?

И что-то такое таинственное, необычное чудится вдруг Антошке в этом странном слове, похожем немножко на слова «плотва», что значит рыба, и «братва», что значит революционные матросики, но совсем не то.

— Литва, — шепчет Антошка. — Плотва. Дратва.

Когда Алешка, запыхавшись, возвращается к вокзалу, туда подъезжает такси. Выходят парень и девушка.

— Ты меня сфотографировал у базара? — спрашивает парня девушка.

— Сфотографировал.

— И у института тоже?

— Да.

— Щелкни меня на фоне вокзала. Только чтоб и название города было видно.

Она становится в красивую позу, подогнув в колене ногу и упершись рукой в бок, парень отходит в сторону и фотографирует ее. Он фотографирует, а рядом на платформе стоят три краснокожих индейца в помятых пиджачках и кепочках и рассматривают девушку, а потом один индеец говорит другим:

— Ничего бабец, культурненькая.

Но вот все устремляются по вагонам, и Антошка тоже бежит. И успевает занять самое лучшее место у окна.

— Ну что ж, весь город осмотрели, — говорит парень. — Город как город, ничего особенного.

— Что-нибудь купили?

— Ничего не купили… Архитектура какая-то доисторическая. Не поймешь что.

Усатый икает.

— И пиво так себе. Не сказал бы. «Жигули аллос». Конечно, не сравнить с нашим.

— Да что тут может быть. И пожрать нечего!

Антошка слушает их и удивляется. Потому что душа его переполнена.

— А курмилей видели? — спрашивает Антошка.

И оказывается, что никто из них никогда не видел и не представляет даже, что это такое.

— Мы в общем-то всё видели, — неуверенно и как бы оправдываясь говорит девушка, и они внимательно смотрят на Антошку.

— Подумать только, какие хулиганы растут! — вздыхает толстая.

Но Антошка уже не думает о них. И не слушает, он весел и счастлив. Виснет, высунувшись в окошко.

Поезд въезжает на мост. Внизу по воде, пересекая реку, бегут темные тени от вагонов, а мост поет что-то гулкое, раздольное. И темные лодки стоят на реке среди белых пятен отражений от облаков, и мальчишки машут проезжающим и дружно ныряют в белые облака. В лодке черный лохматый песик. Оставшись один, он носится взад-вперед, лает неслышно, тыкается носом в воду и наконец плюхается в реку и плывет рядом с мальчишками.

Но Антошка уже далеко.

Он несется по тихим сосновым борам, скачет на сером волке. Литва… Плотва…

Проходя мимо, дед Клим сказал как бы между прочим:

— Ты, Глаша, смотри за своей дочкой, а то как бы плохо не было.

— Что? — ахнула Глафира.

— А кто знает! Каждый день, как из школы идет, зачем-то все на вышку лазит.

— Какую вышку?

— Да вот что у речки.

«Господи, да что ж это такое? — переполошилась Глафира. — Да что ж ей, шельме, там надо!»

Триангуляционная вышка стояла на пригорке у леса, среди порослей молодого сосняка. Ее темную пирамидальную верхушку было видно издалека, из-за речки и от поселка.

«Что ж ей там надо! Что ж такое делается!» — недоумевала Глафира. Вечером она проверила все Настькины карманы и портфель, пересмотрела каждую бумажку. Не нашла ничего подозрительного. «Что ж это с девчонкой? — думала Глафира. — А ведь если спросишь, так и не признается. Она в меня — упрямая».