Казик не спеша снял ватник, затем, так же неторопливо, клетчатый пиджак, отложил их в сторону на чистый снежок. Подняв кинутый Эллой Вадимовной разводной ключ, брезгливо поморщился и щелчком сшиб с него комочек грязи. Лег животом на стул.

— Недолго, Казик, — предупредила его Элла Вадимовна. Ее знобило. Все тело ее вздрагивало, и слышно было, как полязгивают зубы.

— Возьмите мое пальто, а я пока надену ватник, — предложил Колька.

— Спасибо, — шепнула Элла Вадимовна. Она снизу вверх благодарно глянула на Кольку и попыталась улыбнуться. Сразу же с головой закуталась в пальто, выглядывала в оставленную узенькую щелочку.

— Недолго, Казик. Вылезай! — попросила она. Но Казик молчал, продолжая шарить в воде. Только гулко сопел, будто с кем-то боролся. — Хватит, Казик. Закоченеешь, — забеспокоилась Элла Вадимовна. — Слышишь?.. Не упрямься, я прошу тебя. Погреемся и снова займемся. Надо понемножку.

Но Казика будто это вовсе не касалось.

— Хватит тебе, — пришлось вмешаться Кольке.

Казик молча сполз со стула и, швырнув на снег ключ, тряпкой вытер руки. Все это опять не спеша.

И Колька понял: пришел и его черед.

— Куда ты? — воскликнула Элла Вадимовна и быстро поднялась.

Кольке показалось, что она сейчас схватит его за руку. Но он успел уже встать на стул, кинул в сторону ватник. Глянул на воду, вздохнув поглубже, затаил дыхание. Медлил еще секунд пять — десять, не решался. А затем закрыл глаза и протянул вперед руку. Холодная вода обожгла кожу. Она была такой студеной, что даже кости заломило. Все еще не открывая глаз, он нащупал гайку, подвел под нее ключ, слышал, как гулко цокнуло железо. А немного позже он уже забыл о холоде, стараясь понадежнее уцепиться ключом за эту самую проклятущую гайку.

И только когда ему крикнули: «Вылезай!» — и он вылез из воронки и, покачиваясь, пошел, нырнул в пальто, завернулся, закутался в него, ощущая тепло и понимая, что жив, что помаленьку оттаивает, согревается, он впервые по-настоящему осознал, какое бесподобное чудо уступил ему старик. С чувством благодарности он вспомнил его и подумал, что будет теперь носить это пальто до тех пор, пока не станет таким же старым, и тогда тоже отдаст его еще кому-нибудь. Всем хватит.

Было уже совсем темно, когда они наконец заменили трубу, зарыли яму и утрамбовали землю. Можно было расходиться по домам. Пока работали, вроде бы и не замечали усталости. А теперь Колька почувствовал, что больше не может сделать ни одного шага, упадет. Он взглянул на Эллу Вадимовну, которая вытирала инструмент и складывала его в брезентовую сумку. Движения ее были вялыми, лицо вроде бы заспанным. Она безуспешно пыталась сдуть прядку волос, спадавшую ей на глаза, наверное, тяжело было поднять руку. Казик понес в Красный уголок ведра, вернулся оживленный.

— Идемте, я там плиту растопил, немного погреемся у огня.

— Ты? В Красном уголке? Вот умница! — восторженно воскликнула Элла Вадимовна. Это было сейчас лучшее, что только можно придумать. — Какой же ты умница!

Красный уголок представлял собой двухкомнатную квартиру. На дверях еще сохранилась табличка с расписанием часов его работы. Первая комната, проходная, была маленькой, без окон, и совершенно пустой: во второй — достаточно просторной и с двумя окнами — горой были навалены мешки с песком, накиданы лопаты, стояло вдоль стен десятка два стульев, и в углу покрытое цветастым старым одеялом черное пианино.

Окна были заколочены жестью. Чувствовалось, сюда уже давно никто не заходил, было неуютно, пахло промороженной пылью.

Казик возился на кухне, ломал там какие-то доски. В плите весело метался огонь, ворковал, будто голубь. Они столпились напротив дверцы, ловили в ладони пробившийся в щель желтый отсвет. Постепенно тяжелый чугунный настил плиты стал прогреваться и на кухне заметно потеплело. Отсырели и стали пощелкивать обои, по жести на окне покатились капельки.

Они разделись, повесили над плитой мокрую одежду; сидели молча, смотрели на блики огня, ползающие у их ног, и каждый думал о своем. Вот так испокон века ведется: любит человек смотреть на огонь и молча думать о чем-то. Может быть, это еще с каменного века дошло, от лохматого предка, который так же сидел возле камелька и созерцал огонь, как божество и чудо. И почему-то человек любит смотреть на все движущееся, шевелящееся — на текущую воду, гонимые ветром облака, шелестящие листья деревьев. Это уже давно приметил, но не мог себе объяснить Колька.

— А я, пожалуй, здесь ночевать останусь. У меня мама в ночь работает, — сказал Казик.

— И я, — согласился Колька.

«Действительно, — подумал он, — зачем ехать в пустую холодную квартиру. Там надо топить печь, а дров и так мало. Только бы хватило до весны».

Казик натопил печь так, что даже в маленькой проходной комнате замшелый пол отсырел, покрылся росой.

Элла Вадимовна вышла в большую комнату, было слышно, как она двигала там стулья. Потом притихла.

Последние угли прогорели в плите. Стало совсем темно. И тихо. Так тихо, что даже щекотало в ушах.

И вдруг, разорвав эту тишину, прозвучали первые аккорды. Торопливые пальцы будто прощупали клавиши пианино. Остановились, не добежав до края. Вроде бы удивленно замерли, ждали чего-то. Наступила пауза, которая невольно заставила податься вперед и ждать. Ждать, как последующего удара сердца, затаив дыхание.

И побежали пальцы, побежали. Звуки музыки будто залили все темное помещение. Они катились один за другим, как волны: то размеренно и плавно, то гремя и бушуя.

Никогда, кажется, Колька еще не слышал, чтобы так играли. Было боязно пошевельнуться, боязно двинуть пальцем, чтобы не спугнуть, не оборвать ненароком это очарование.

Когда музыка умолкла и громко хлопнула крышка пианино, они еще долго сидели не шевелясь. Не заглянув на кухню, Элла Вадимовна вышла на улицу и уже оттуда шепотом сказала им:

— До завтра.

Ребята постелили на поостывшую плиту Колькино пальто и легли, прижавшись друг к другу спинами. Укрылись одеялом, которое сняли с пианино. Почему-то не спалось. Может быть, это музыка так разбередила их души. Они лежали, всматриваясь в темноту. Этот день, тяжелая работа еще больше сблизили их.

— Ты спишь? — шепотом спросил Казик.

— Нет, — так же тихо, с какой-то многозначительной затаенностью ответил Колька. — А что?

— Да так.

Они вроде бы ждали чего-то друг от друга.

— Я вот тоже не сплю. Не спится. Я думаю. И знаешь о чем?

— О чем?

— О жизни. Ты когда-нибудь думал о том, кем тебе быть? Перед каждым человеком тысячи путей. А он идет только одним. И надо выбрать самый верный… На фронт надо бежать. Ты не собираешься?

— Куда? — по инерции переспросил Колька, хотя и понял все.

— На фронт. Бить фрица! Пока еще война не кончилась. Давай вместе рванем!.. Боишься?..

— Ну почему же…

— Тогда давай! — Казик возбужденно вскочил. — Я уже все решил! Я бегу!

— А если не возьмут? Таких, как мы, не принимают.

— Возьмут, — убежденно сказал Казик. — Я знаю, как надо действовать. Слушай! В военкомате есть отличный дядька, майор Пилипенко. Выберем день, когда он будет дежурить. Придумаем любые фамилии. Скажем, что наш дом разбомбило, все наши документы пропали. А возраст назовем любой. И возьмут!

Колька был удивлен, почему такая простая мысль не пришла ему сразу. Они еще долго разговаривали. Все было решено окончательно и бесповоротно…

Приснилась ему мать. Будто сидят они на кухне возле топящейся плиты. Тепло и уютно Кольке, так бы вот и сидел все время, не уходил никуда. Мать печет оладьи, кормит ими Кольку. «Ешь, ешь, — говорит ему. — Тебе скоро уходить. И правильно делаешь, что уходишь. Сначала твой брат ушел, а теперь — ты, а потом Шурка дворничихин пойдет». Подцепив ножом, снимает со сковороды и кладет ему на тарелку дымящийся оладушек, но тот, соскользнув, падает Кольке за пиджак. «Рубашка испачкается», — думает Колька и смотрит на мать, заметила она или нет. А оладушек, горячий, большой, закатившись за рубашку, жжет. Колька ворочается и так и этак, пытаясь достать или вытолкнуть его оттуда…