— Три, — на мгновение мелькнув в окне, считала краснолицая распаренная повариха-раздатчица, передавая очередную миску.

— Три, — хором повторяли за ней мальчишки.

— Четыре!

— Четыре!

Но так продолжалось обычно только до счета «пять». А после этого все несколько менялось.

— Семь! — по-прежнему громко выкрикивала раздатчица.

— Шесть! — откликались ей.

— Восемь!

— Семь!

— Девять!

— Восемь! Шесть! Семь!

Все это делалось в тщетной надежде на то, что раздатчица собьется в счете и удастся «закосить» одну лишнюю порцию супа. Однако если это и случалось, то очень редко.

Вот и сейчас слышалось, как выкрикивали в этой своеобразной игре:

— Шестнадцать!

— Пятнадцать!

— Семнадцать!

— Тринадцать!

А вся компашка из пятого «б» стояла и ждала, ревниво следя, получится что-нибудь у их предшественников или нет.

— Э, пацаны, пацаны! А что я видел! — тормошил Вальку и Аристида возбужденный и озадаченный Филька. И он рассказал про чертежик, который подметил у «немки». — Откуда он у нее?

— Может, Малявка дала, — предположил Валька.

— Да нет, почерк не ее. А потом, откуда же она знала, что Егорова сегодня не будет, если он только вчера вечером ногу вывихнул? И ты тоже не знал.

— Я? — удивился Валька. — А при чем здесь я?

Но здесь их окликнули, подошла очередь, и они побежали к раздаточному окну.

Кто бы ни дежурил, а Филька неизменно первым стоял у окна. Принимая тарелки, он выкрикивал счет, а за ним повторяли уже все остальные.

— Восемь, — где-то еще у плиты произносила раздатчица, звякая черпаком.

— Семь!

— Девять.

— Восемь! — помогая дежурным, хором вопили из коридора. Это из какого-то класса отпустили пораньше, до звонка, и теперь они табунились возле дверей, заглядывали в столовую. Их предупреждай не предупреждай закрыть дверь, все равно не закроют, потому что всем интересно посмотреть, удастся «смухлевать» пятибэшникам или нет. И харчем так пахнет!..

— Десять!

— Девять!.. Восемь!..

Но у Фильки был еще и свой прием. Иногда он специально пропускал счет, молчал некоторое время. Молчали и остальные. И вот, как ни странно, именно это-то молчание чаще всего и путало в счете раздатчицу. Правда, на этот раз и такой прием не помог.

Лишь умолк Филька, как из коридора позвали.

— Соколов, Соколов, тебя «немка» ищет.

— Пусть, — отмахнулся Аристид.

— Она просила тебя прийти.

— Наплевать. Скажите, что я отказался.

После большой перемены пятый «б» отпустили, домой, не было двух последних уроков, заболела «ботаничка».

Она очень волновалась сейчас. То, что Аристид отказался прийти к ней… Это уже подло!.. Перед дверями кабинета она поправила волосы, одернула кофту, ей нужна была какая-то пауза, чтобы собраться… Ай, была не была!.. Все равно теперь!..

И вошла.

Софья Петровна стояла возле окна, зажав в кулаке трубку. Будто раздавив ее там, — из кулака струился дым. Она была задумчива, даже не взглянув на вошедшую, трубкой указала на стул: «Садитесь».

И она села. На самый краешек, будто готовясь вскочить и бежать. Она напряжена была, как сжатая пружина, которую чуть отпусти и вылетит за дверь.

— Выпейте чаю, — предложила Софья Петровна. — Вот таблетка сахарина.

— Нет, благодарю.

Покусывала губы.

Софье Петровне тоже, очевидно, нелегко было говорить. С каким-то раздражением она сунула на стол трубку.

— Что же вы не придете, не пожалуетесь? — вроде бы с упреком спросила она. — Пришли бы, сказали.

— О чем?..

Софья Петровна досадливо пожала плечами.

— Мне не на что жаловаться. — Она сразу вспыхнула, застеснявшись своей такой наивной и прозрачной лжи.

— Да, я понимаю, — сказала Софья Петровна, вроде бы и не расслышав ее. — Я сама такая же. Такой дурацкий характер. А иногда, наверное, просто надо бы ткнуться кому-нибудь лицом в жилетку и поплакать, и легче будет. Но, черт возьми, я тоже не умею!.. И по-бабьи я с вами поговорить не могу.

А потому слушайте, что я вам скажу. Я тоже не знаю, что делать. И наверное, ничем не смогу вам помочь. Ни у кого, ни у меня, хотя я отдала школе тридцать лет, ни у кого другого не было подобного опыта. Никто не скажет, как поступить.

Ян Амос Коменский называл школу — «мастерская людей». А сейчас я добавила бы «по ремонту людей». Есть мастерские, где восстанавливают исковерканные танки, поврежденные пушки, а мы с вами — души. Такая нам выпала доля.

Не знаю только, легче ли вам будет от того, что я вам говорю. Скорее всего, нет. Это дидактика. А я ее терпеть не могу! Но ничего другого у меня нет. Больше нечем мне вам помочь…

Впрочем, «ремонт», может быть, это не совсем верно. Скорее, «воскрешение».

Но даже если и «ремонт».

Трудно отрихтовать даже помятый чайник, чтобы не было заметно ни одного шва, тут, кроме опыта, нужно какое-то чутье, чуть нажал, все — дыра!

— Чайник! — непроизвольно вырвалось у нее. «Чайник с пипочкой! Пипочка с дырочкой, а из дырочки пар идет!» — почему-то с раздражением вдруг вспомнились ей слова известной дурашливой студенческой песенки. «Какой там чайник!» — с горечью подумала она. — Вы разрешите, я пойду? — И вскочила.

— Да, идите, — грустно кивнула Софья Петровна. — Он вам не помогает?

— Нет. — И тут же, будто спохватившись, она торопливо заговорила: — Да у меня все хорошо! Все прекрасно!

«Боже мой, что я делаю, что я говорю! — в душе ужаснулась она. — Куда меня несет! Это такая прекрасная, чудесная женщина, она хочет помочь мне!.. А я?!» Но уже никак не могла остановиться. И понимала, что поступает очень глупо, просто безумно, — и это еще больше раздражало ее, от этого было совестно, горько до слез, — но это как бы подталкивало, не позволяло одуматься, остановиться.

— Я пойду?

— Да, конечно. Я чувствую, у нас с вами сегодня не получился разговор. Но я чем-то хотела бы вам помочь. Не как директор. А просто так… Заходите…

Она выскочила из кабинета.

«Да что вы знаете! хотелось крикнуть ей. — Вы же всего еще не знаете!.. Вы не сидели под лестницей, за метлами, за швабрами! На вас не свистели, не кричали. Это какой-то ужас, кошмар!

Они все ненавидят меня! Они изводят! Они пытаются сделать мне как можно больней.

А за что? За что?..»

На уроке она еще как-то сдерживалась, каким-то чудом, но вот сейчас, выйдя из школы, она была сама не своя. Ей хотелось кричать и кусаться. Или завыть на всю улицу от их жестокости, от обиды и бежать. И она шла быстро, наклонив голову, не глядя по сторонам, как ходят очень возбужденные люди. То, что удавалось ей в школе, не удавалось здесь, за ее порогом. Будто какой-то стопор, который до этого сдерживал ее, вдруг выпадал. И поэтому ей хотелось поскорее оказаться дома, отшвырнуть портфель в сторону и… Она не знала, что будет делать, но только скорее бы оказаться дома, подальше от этого кошмара.

Первый снежок пролетел мимо, она не оглянулась, хотя и поняла, что целят в нее. Еще несколько снежков пролетело рядом. И наконец ей залепили в спину. Очень больно. Она остановилась. «Подлецы!..» Крепко сжав губы, глянула из-под бровей. Слева был забор, в нескольких метрах за ним — сараи. Бросали оттуда, от сараев. Но никого не было видно.

А как только она сделала шаг, в нее будто картечью выстрелили, посыпались снежки. Одним угодили в голову, сбили шапку.

— Ах, так! — выкрикнула она и, повернувшись, почти побежала к забору, к тому месту, где в нем была дыра.

За забором засуетились, кто-то пробежал. И сразу стало тихо. Ей подумалось, что оттуда удрали все, кто там находился, и поэтому, протиснувшись через эту дыру, она очень удивилась, увидев Анохина. Может быть, кто-то удрал, а он и не собирался бежать. Сидел на поленнице и, посматривая на нее, лепил комки. Он ждал, что же она теперь будет делать.

Она задохнулась от гнева.

— Ты?! — не соображая, что делает, швырнула портфель, схватила горсть снега и стала лепить комок.