На площадку вышел парень в рабочей спецовке.

— Послушайте, ребята, помогите разгрузить машину, — попросил он. — Все ушли на обед, а мне ехать надо.

— Ну вот еще! — сказал кто-то. — Подождешь, когда придут, тебе за простой платят.

Ребята не глядели на шофера, прохаживались по площадке. Кто-то небрежно поигрывал мячом.

— Но мне вот так вот надо, — сказал шофер. — Я вас прошу как человека: помогите. У меня жена… ну… в больнице.

— Пошли поможем, — сказал Витя. — По-быстрому.

И мы пошли. За нами еще несколько парней. Шофер суетливо побежал впереди.

Машина была гружена здоровенными балками. Их пришлось осторожно скатывать по доскам и складывать одна на другую. К тому же они пачкались. Мы провозились с ними почти весь обеденный перерыв.

За минуту до звонка мы с Инной выбежали за проходную. Инна позвонила домой. Она говорила, а я стоял рядом с телефонной будкой, смотрел на разговаривавшую Инну, не слышал слов, но по выражению ее лица, по прищуру глаз понимал — все хорошо. Я чувствовал, что по-другому и быть не может. Сейчас все должно быть хорошо. Только хорошо! Весна!

— Маме лучше, — открыв дверь, быстро сказала мне Инна. — По голосу слышно.

А затем мы, обгоняя друг друга, бежали до проходной.

После полудня на вышке было особенно солнечно. От света щурились глаза. Нева вся играла и серебрилась зеркальными чешуйками. В проезжающих по набережной машинах взбрызгивали искрами стекла.

Я включил приборы. Они загудели гулко, будто в них забрались шмели.

На вышку, таща громоздкий волномер, поднялся Витя. Молча скинул волномер мне на руки. Разогнулся, морщась и держась за поясницу.

— Фу пропасть! Лифт испортился.

— Как? Я только что видел, он поднимался.

— Вот то-то и плохо, что поднимался! Можно уехать, когда на третьем этаже дверь шахты не закрыта. Поэтому не поднимают, опасно. Дядя Саша там специально кабину оставил, пошел механиков вызывать. Вот повезло!

Мы таскали блоки. Полдня. Сначала несли их наверх, а затем, настроив, вниз.

К обеденному перерыву я устал, как после лыжной гонки. Болели руки и ноги. Все болело. Витя присел отдохнуть. Он сидел, прислонившись затылком к перилам.

— Я взволнован, — сказал он мне. — Я сегодня до слез сочувствую ишакам! Садись рядом, отдохни. Посидим и подумаем вместе, как бы облегчить их участь.

Я промолчал. Мне говорить не хотелось.

Я спустился вниз. Не выбирая, взял блок, поставил в угол ломик, что лежал под ним, и пошел наверх. На пути встретил Витю. На площадке я положил блок рядом с другими. Постоял немного у перил и снова пошел вниз. Не помню, но, кажется, я спустился до четвертого этажа. И тут я услышал… А может быть, мне показалось, что я услышал. Был глухой удар. И вскрик. Может быть, сначала вскрик. Я тотчас почувствовал — что-то случилось. Там, внизу. И я побежал вниз. Я мчался, перепрыгивая через две-три ступеньки. И когда я бежал, кажется, уже тогда я догадался, что произошло что-то страшное, невозможное, непоправимое. Помню, как я подбежал к открытой двери шахты лифта на третьем этаже, помню, как бежали туда же ребята из цеха.

— Что там, что?

— Дядя Саша упал! — крикнул кто-то. Я оттолкнул стоящих, заглянул вниз, и там, на первом этаже, я увидел дядю Сашу. Он лежал между двух бетонных выступов. Кабина лифта стояла вверху, над нами. Меня кто-то оттеснил, и я побежал вниз, на первый этаж. Там, у дверей уже толпились ребята. Они дружно рвали за дверную ручку, изо всех сил били в дверь. А из-за двери слышались стоны.

— Лом надо, лом! — крикнул кто-то. И я побежал в цех. Я принес лом. У меня тотчас вырвали его из рук и стали бить им. Но дверь, тяжелая, плотная, лишь гудела, не поддавалась.

А он громко стонал, все громче и громче. И я стал бить в дверь. Изо всех сил. Но она только вздрагивала.

И тогда я побежал наверх. У открытой двери стояли женщины.

— Дядя Саша, дядя Саша! — звал кто-то.

— Саша, Сашенька!

— Он жив, жив!

— Что же не открывают? Бегите туда, ломайте дверь.

— Ее не взломаешь!

— Можно спуститься по тросам.

— А вдруг пойдет лифт. Задавит.

— Саша, Сашенька!

— Открывайте снизу…

— Он жив еще. Он шевелится. Быстрее!

Я, перегнувшись, смотрел вниз. Я видел его.

— Пусти! — толкнул меня Женя. Вцепившись в реи перегородки, он вошел в шахту лифта. Он карабкался по стенке. Закусив губу, побледнев, он двигался вперед. Все внимательно следили за ним. Женя ухватился за тросы и повис на них. Затем, неумело перебирая руками и ногами, он стал спускаться вниз. И я видел, как он удивительно неловок, неуклюж. Я тоже пошел по реям. И, уцепившись за трос, стал тоже спускаться вниз. Только я вторым. За Женей. Кабина висела над нами. Но я не думал о ней и не смотрел на нее. Мы оказались рядом с дядей Сашей. Женя приподнял его, а я, нажав на ролик, открыл дверь. И сразу же несколько человек вскочили в нее, дядю Сашу подняли и на руках передали наверх. А потом в коридор. А потом его понесли, и стало тихо-тихо, народ расступился, и вдруг в этой ужасной долгой тишине кто-то истошно, сдавленно закричал: «Сашенька, Саша-а-а-а!». И разом со всех сторон зарыдали женщины.

Его несли на руках через двор, и к нам все бежали и бежали люди. Из нашего цеха, из других цехов, из охраны.

— Дядя Саша… Дядя Саша…

— Кто его?

— Жив, жив.

Мы принесли его в медпункт и положили в кабинете на диван.

— Выйдите, — попросила молодая девушка врач.

Дядя Саша был без сознания. Он лежал бледный, незнакомый и стонал. Врач и медсестра наклонились над дядей Сашей.

Руки у меня были липкими. Я вышел в соседнюю комнату, подошел к умывальнику. И только здесь я увидел, что держу его кепочку с козыречком, промятым сбоку, там, где он касался ее двумя пальцами…

Я слышал, как кто-то говорил:

— Во время войны — другое дело. Там война, не так обидно…

Пришла «скорая помощь». Дядю Сашу вынесли в коридор. Люди расступились и пошли за носилками следом. Я увидел Витю, бледного, лохматого, с красными крапивными пятнами на лице.

Я все еще держал в руках кепочку. И может быть, поэтому кто-то сказал мне:

— Садись, поехали.

Я сел в машину.

Вот та́к, вот. Был чудесный весенний день. Шли люди. В сквере бегали и смеялись малыши. Рисовали мелом на асфальте.

А там, наверху, в операционной, лежал дядя Саша. Там все решали врачи. Я сидел в сквере, прислонясь спиной к чугунной решетке, и ждал.

Там, наверху, происходило необходимое и страшное. Я несколько раз пытался пройти наверх, но меня не пускали…

А дети прыгали, резвились. Несколько раз попадали в меня мячом…

Я все ждал и ждал.

Я снова пошел наверх…

— Вы кто ему, сын?

— Да, — не задумываясь, ответил я.

— Ну, пройдите, — разрешил профессор. — Но только не больше трех минут. И ни о чем с ним не говорите. Не спрашивайте ни о чем. Он только что пришел в сознание.

Мне дали халат. Я шел по длинному коридору и заглядывал во все двери направо и налево. И неожиданно увидел его. Он лежал возле самых дверей. Я узнал его. Подошел и сел рядом. Он, перебинтованный, бледный, лежал, закрыв глаза. А я сидел и смотрел на него. И даже не на него самого, не на лицо, а на руки, которые лежали поверх одеяла. Загорелые, темно-коричневые до запястий, а дальше — белые. Большие, узловатые, натруженные руки с толстыми извилистыми венами.

Он вдруг открыл глаза и мутным, затуманенным взором посмотрел на меня. И мне показалось, что он смотрит за меня, что он меня не видит. Он вяло прикрыл глаза и поморщился. И, почти не раскрывая губ, прошептал:

— Павел, кто меня?

— Никто, — ответил я, — никто. Я потом все расскажу. Вы все узнаете. Вам нельзя говорить, лежите, дядя Саша.