— Привет, осколок! — всякий раз насмешливо кричал он, не глядя на Кольку. — Ну как шубка, греет?

Игривой походочкой, которая сама по себе вроде бы уже говорила: «Ну, ну, посмотрим, что ты здесь делаешь?», направлялся к Кольке, останавливался рядом, смотрел, как тот шурует напильником по железу. Стоял, засунув красные, озябшие руки в карманы брюк, чуть слышно насвистывал. И, будто вспомнив что-то очень важное и срочное, торопливо уходил, неизменно крикнув от дверей: — Будь здоров, маэстро! Не кашляй!

А в это утро, когда Колька пришел в мастерскую, ни Эллы Вадимовны, ни Казика там уже не было. Он испуганно подумал, что, может быть, опоздал. Но за окном было еще сумеречно, в фиолетовой дымке терялись очертания даже самых ближних предметов. Значит, был очень срочный вызов, и они ушли, не дождавшись Кольки.

Примерно через полчаса Казик вернулся в мастерскую. На этот раз он ничего не сказал Кольке. Лицо у него было озабоченным, серьезным, лицо человека, которому сейчас не до шуток. Минут через двадцать снова прибежал, потом — еще раз. Перехватив Колькин вопросительный взгляд, на мгновенье приостановился, раздумывая, и подошел к нему.

— Вот что, сделай-ка прокладку… такую же, — и положил на верстак кусок изжеванной резины. — Можешь сделать? Только побыстрее. Я за ней приду.

Колька не успел еще выполнить поручение, когда он вернулся.

— Ну как, готово?.. Ладно, я там доделаю. А ты приготовь еще несколько, понадобятся.

Чуть позднее в мастерскую забежала незнакомая женщина, спросила поспешно:

— Где Томилина? Еще не вернулась?

— Нет.

— Что они там застряли! Когда вернется, пусть к директору зайдет. Срочно!

Такого еще не бывало. И Колька понял: случилось что-то серьезное.

Он очень торопился. Ему все казалось, что Казик вот сейчас прибежит, и он беспокойно посматривал на дверь. Но Казик не появлялся долго. А вернувшись, с язвительной усмешечкой глянул на Кольку.

— Трудишься, пчелка?

— Вот, все готово. Что еще делать?

Казик взял прокладку, повертел ее.

— Ничего сляпано, талантище!

— Что еще, давай?

— А тебе Элла Вадимовна разве не говорила?

— Нет.

Казик осмотрел верстаки.

— Распили пополам эту штуку, — и подкатил Кольке тяжеленную свинцовую чушку. — Только побыстрее.

Он еще постоял рядом, наблюдая, как Колька закрепляет чушку в тисках, и отошел, притих у своего верстака.

Колька начал пилить.

Свинец, по сравнению с железом, мягок, его можно резать ножом и, казалось бы, что стоит распилить ножовкой: раз-два — и готово. Но лишь полотно ножовки вошло в чушку, оно будто увязло там, ни вперед ни назад. Заклинило, и все!

Колька вспотел, даже рубашка прилипла к спине. А проклятая пила почти не вгрызалась в свинец, будто Колька ломом, а не пилой водил по чушке.

— Ну как дела двигаются? — спросил Казик, через плечо глянув на Кольку. — Ты поторапливайся, не спи.

— Двигаются, — буркнул Колька. Снял пальто, положил рядом на табурет.

Казик вышел куда-то, а Колька пилил до тех пор, пока не закружилась голова и перед глазами поползли темные расширяющиеся круги. Чтобы не упасть, он уцепился за край верстака, присел на табурет. И, выждав немного, пересилив минутную слабость, снова поднялся.

Руки и ноги у него дрожали, учащенно где-то возле самого горла колотилось сердце. Позади стукнула дверь. Он распрямился, чтобы смахнуть забивающий глаза пот, глубоко выдохнул, как выкинутая на берег рыба, мельком глянул на вошедшего Казика и…

Казик улыбался. Нет, не просто так, он улыбался насмешливо, как улыбается человек, в чем-то проведший добродушного простачка.

— Ну ладно, хватит. Молодец. Одевайся теперь, а то простудишься.

И Колька понял все. Никому не нужна эта работа. Никому! Может быть, в другое время Колька среагировал бы по-иному. Но сейчас… Когда… Он сразу вспомнил почему-то, как директор предложил ему поднять пресс-папье.

— Нет, почему же. Я докончу, — сказал Колька, сглатывая слезы. И продолжал пилить. От злости, от обиды вроде бы и силы прибавилось. До боли сжимая зубы, он видел сейчас только белый неровный надрез на чушке да темное, медленно ползущее полотно пилы.

— Хватит, — повторил Казик. И голос его дрогнул и изменился. — Я шучу.

Но Колька пилил.

— Я же пошутил, ты слышишь? Кончай!

Никогда еще Колька не испытывал такого желания завершить начатое, как сейчас. Он почти задыхался. Упершись в верстак коленом, тянул пилу на себя, затем, хрипя, валился на нее.

— Ну и пили, пили, фиг с тобой! Пили, хоть подохни! Не жалко! — раздраженно крикнул Казик. — Показать себя хочешь? Показывай! Показывай, а я посмотрю!

Он сел рядом, демонстративно закинув ногу на ногу.

«Распилю, — упрямо думал Колька. — Хотя и в самом деле умру здесь, а распилю».

И Казик не вынес. Он подскочил к Кольке, схватил за руку.

— Прекрати! Сейчас же прекрати!

— Уйди! — вырываясь от него, прохрипел Колька.

— А я тебе говорю, кончай! Или в рожу дам!

— Пусти…

— Не пущу!

— Пусти… Ты сильней меня… Пусти!..

— Не пущу! Ну что ты, псих? Ведь я нарочно. Не понимаешь, что ли? Ну, извини, пожалуйста, я поступил глупо… Ну, извини. Прости меня.

— А ты дурак, — сказал Колька, высвобождая руку, и заплакал. Нет, не зарыдал, а просто слезинки сами собой посыпались у него. Ему было досадно, но он не мог удержать их.

— Ну что ты, в самом деле? — потупив голову, сказал Казик. И чувствовалось, что ему стыдно Колькиных слез больше, чем самому Кольке.

— Да обидно же, — признался Колька.

— Дал бы мне по физиономии, я заслуживаю.

— Зачем? Я никогда никого не бил… И пальто это я на барахолке у старика купил. Не наше оно. У моего отца такого никогда не было. А ты: «Пальто, пальто. Ваше величество».

— Ну ладно, — сказал Казик. — Ну, дурак я, разве ты не видишь. Извини. Давай допилю эту блямбу.

— Зачем?

— А так. Или хочешь, поставь меня в угол. Сколько скажешь, столько и буду стоять.

— Да ну тебя, — отмахнулся Колька. Он чувствовал, что больше не сердится на Казика. И более того, будто рухнула, исчезла какая-то невидимая заслонка, которая прежде отделяла их друг от друга, делая чужими, далекими. Кольке, а может быть, также и Казику, нужен был кто-то близкий, отзывчивый, понимающий во всем, без чего так холодно и одиноко было Кольке все последнее время после смерти матери. И он понял, что наконец-то свершилось, нашел. У мальчишек иногда случается так: надо сначала поссориться, чтобы потом стать настоящими друзьями.

Этот большой угловой дом почему-то называли «академией». Колька не знал, на самом деле была здесь когда-то академия или так величали это здание за ту монументальность, которая проявлялась не только в его внушительных общих размерах, тяжеловесности колонн, толщине стен, но и в каждой взятой наугад детали: высота дверных проемов в уровень второго этажа любого из соседних зданий, а ширина такая, что могут проехать одновременно два грузовика, подоконники шире двуспальной кровати, а лепные розетки над окнами в полтонны каждая. «Академию» разбомбили в первые блокадные дни. Рухнули перекрытия всех этажей, но подвалы сохранились. А в них были трубы, в которых так нуждалась маленькая ремонтная бригада.

Казик решил снять их. Колька вызвался помогать ему.

Со стороны двора в подвал вела лестница в несколько ступенек. Массивная, обитая железом дверь была заперта, и они решили лезть через окошко с литой чугунной заслонкой. Казик зажег фонарь и, став на колени, заглянул в подвал. Сверху, из оконного проема, заваленного изнутри пережженным железом, неожиданно посыпалась кирпичная крошка. Послышался торопливый шепот: «Смотри, смотри, он!» — и оттуда, из-за ржавой тавровой балки, выглянул дворничихин Шурка.

— Э, Колька, — позвал он, улыбаясь, как свой своему.

— А ты чего здесь? — удивился Колька.

«Академия» находилась довольно далеко от их дома, в другом районе.