Мите очень хотелось еще поговорить с дедом, но действительно подошло время лова, и он побежал вслед за Зотиком.

Зотик размотал волосяную лесу, надел на удочку извивающегося червя, несколько раз плюнул на него и закинул лесу в пенистую стрежь. Лесу несло и тихо закружило в омуте. Зотик, приподняв удилище, сделал легкое движение в сторону. Резкий рывок из пучины омута — и подсеченный неуловимо быстрым движением крупный хариус шлепнулся на траву.

Оглянувшись на подходившего к берегу Митю, Зотик торопливо замахал ему рукой.

— Нагнись, за камни хоронись: видишь, тень на воду падает, — прошептал он, не спуская глаз с удочки.

Лесу опять рвануло, и опять, блеснув на солнце чешуей, крупная рыба упала в траву.

— К другому омуту побежим!

Зотик прихватил крючок и выскочил из-под берега на луговину.

— Молодой месяц — харюзу самый клев!

Новые дела вскружили голову, и Митя забыл о портфеле с корреспонденцией и учетными карточками. Только Амоска, верный своему слову, терпеливо вел неослабное наблюдение за дуплистой пихтой.

— Их, брат, девять, да Анемподистишка, да кержонка Фотевна на придачу, а я один. Только недогляди — и Митькой звали. А они так и шьют, так и шьют, — докладывал он Мите.

— На тебя, Амосша, вся надежда. Сам видишь, закрутились…

— Пригодился, видно, и Амоска… А попервости-то куда тебе!

Уговорить баб дед Наум взялся сам лично.

— Баба — она не уму, Митенька, не рассуждению в таких делах, а годам да бороде доверяет больше.

После рыбалки, задним числом, Митя решил написать протокол организационного собрания артели. В протокол он занес подробно не только свой доклад и прения, но даже и реплики Амоски. Протокол получился большой и интересный. Потом Мите захотелось записать все события, мелькнувшие в Козлушке. Он сшил тетрадь и задумался, какое название дать записям.

«Краткая история организации первой молодежной Алтайско-Козлушанской сельскохозяйственной и охотничье-рыбацкой промысловой артели, возникшей 7 мая 1927 года», — написал он на обложке тетради. Название понравилось ему, и он уже хотел было подробно переписать в нее организационный протокол, но потом вспомнил об убитом медведе, об истории с когтями, о корреспонденции в газету и вырвал первую страницу.

«Дневник организатора артели Димитрия Шершнева и его похождения с момента встречи с медведем», — написал снова он. Понравилось больше.

«Дневник организатора Димитрия Шершнева»… Это тебе не краткая история там какая-то! Кому будет интересно заглядывать через сто лет во всякие там краткие истории?»

Мите почему-то казалось, что дневник, в который он подробно станет записывать все случившееся с ним, обязательно будут читать не ранее как через сто лет и, читая, все будут удивляться его необыкновенному уму, жизни, работе, смелости.

Мысль эта так крепко засела в голову, что он уже представлял себе и удивленные лица своих будущих читателей и, главное, грусть их об утраченном великом человеке Димитрии Шершневе.

К заглавию на обложке вверху Митя решил прибавить лозунг: «Незаметные борцы — строители социализма — нисколько не менее заметных».

В первый же вечер Митя исписал половину тетради.

«10 мая 1927 года. Понедельник (около полуночи).

Я пришел к выводу, что личные радости настоящего организатора заключаются в сознании, что он творит революцию в застоявшемся, гнилом быту. Вот, например, сейчас. На полатях спит член молодежной артели Зотей Ернев. Мне кажется, что он видит во сне новую жизнь, о которой я ему говорил. И он действительно увидит ее не только во сне, но и наяву.

Пишу я об этом радостном настроении потому, что беднячка Мартемьяниха сдалась без боя, а Вавилкина мать Прасковья Козлиха долго ломалась под влиянием сизевской агитации, но все-таки согласилась на вхождение сына Вавилы в артель. Другой организатор впал бы в панику, что ни Мокей, ни Зиновейка-Маерчик не только не пошли в молодежную артель, но даже и высмеяли деда. Особенно Маерчик.

«Вы, — говорит, — тех, которые материну грудь (он сказал «титьку») сосут, запишите да заставьте меня на них работать» (он сказал «очибуривать»). Так может рассуждать только отсталый, забитый сельскохозяйственный пролетарий, которого нужно просвещать, выполняя ленинские заветы в отношении города к деревне. Анемподист Сизев развил бешеную агитацию против артели, и вдовы стали в тупик.

Но удачи с неудачами живут рядом. Не падай духом, Димитрий Шершнев, а веди смело за собой козлушанскую молодежь, самую, самую что ни на есть отсталую…»

Не успела Феклиста перемыть посуду после раннего завтрака, как стали собираться козлушане. Первым прибежал Амоска, торопливо помахал рукой перед иконами, поздоровался, сел на лавку и шепнул Мите:

— Ровно бы один уголок у той штуки пооборвался, на ветру топырится.

Зотик и Митя выскочили из избы. У объявления, приклеенного к воротам, одну сторону отдуло ветром, и бумага слегка горбатилась. Митя поправил объявление, отошел в сторону и не без удовольствия прочел написанное им же:

Зотику тоже нравилось это большое, написанное на листе писчей бумаги объявление. Нравилось даже то, что оно горбатится от ветра, словно рубаха на спине, когда быстро скачешь верхом.

— Пойдем! Идут…

Ребята вбежали в избу. Следом за ними вошла вдова Митриевна.

Она вырядилась, точно в моленную: на голове цветистая шаль, на плечах новенький зипун с расшитым плисовым воротником, на ногах новые обутки.

— Ночевали здорово, дед Наум, Феклиста Зеноновна, молодцы удалы!

Вскоре появились Мартемьяниха с Терькой и двумя дочками. У порога становилось тесно. Пришли Мокей с Пестимеей, Вавилка с матерью и сестренками. Постукивая толстой суковатой палкой, приковыляла согнутая в пояснице бобылка Селифонтьевна. Всем домом ввалились Сизевы и наполнили избу запахом нафталина от кашемировых сарафанов. Анемподист Вонифатьич, Фотевна и столпившиеся за их спинами дочки помолились у порога и потом дружно и в нос — по-раскольничьи — пропели:

— Спасет Христос, православны…

За Сизевыми пришли две вдовы Козловы.

Все вновь входившие торопливо крестились, задевая рукавами зипунов и кафтанов друг друга, и нажимали на передних.

Последний раз хлопнула дверь за Зиновейкой-Маерчиком и его женой — Гапкой-кривобокой.

Дед Наум сидел у стола.

— Проходите-ка в передний угол. — Он встал и кланялся каждому. Волосы у него были гуще обыкновенного смазаны коровьим маслом и зачесаны на уши.

Еще с приходом Амоски Митя почувствовал знакомый ему озноб и чуть заметное дрожание в коленках. «Вот оно когда начинается, настоящее-то. Держись, Митьша!..» — словно нашептывал кто-то ему в уши. «Держись! Держись!» — слышалось ему в каждом скрипе отворяющейся двери.

Вошедшие переминались с ноги на ногу и молчали. Даже Митриевна, великая сплетница и говорунья, сидела, уставившись в пол. Низкорослому, щупленькому Мите казалось, что он с каждой минутой на глазах у всех становится еще ниже и тоньше. Зотик подтолкнул его плечом:

— Начинай!

Бледный, торопливым говорим, без роздыху, Митя произнес давно приготовленную фразу:

— Объявляю первое учредительное всекозлушанское собрание открытым. Прошу избрать председателя, — и сел.

— Дедушку Наума! — одновременно закричали со всех сторон. — Наума Сысоича!

В волнении и сутолоке Митя забыл про секретаря. Вспомнив, решил, что все равно протокол напишет сам.

Наум Сысоич в смущении одергивал подол рубахи и поглаживал промасленные волосы.

— Ишь ты, дела-то какие… Дела-то, а? — повторял он. — Но я ничего, православные… Миру угодно, а я что же?