Кони скачущей сотни, рвали снежную корку дороги. Тихо было на круче гребня. Никодим закусил губу и оцепенело следил за накатывающейся грозной силой.

— Ну! Ну!.. — подавшись всем телом в сторону Мазюкина, шептал мальчик. — Да ну же! — выдохнул он со стоном.

Но Гордей Мироныч, очевидно, и сам, так же как Никодим, напряженно ждал выстрела пушки и не слышал голоса сына.

И вдруг, когда сотня, окутанная снежной пылью, как смерч, ворвалась в ущелье, стальной ливень грянул с неба. Горластый вскрик мазюкинской пушки, треск пулеметов, грозный взрыв фугасов… Сноп черно-багрового пламени, земли, камней, изуродованных тел людей и лошадей взлетел выше скал. Горы вздрогнули и, казалось, раскололись. Дымом и пороховой гарью заволокло ущелье.

Разорванная надвое, колонна шарахнулась вспять. В стремительном движении задние налетели на передних, сшиблись, смешались. Десятки скошенных пулеметным и ружейным огнем лошадей и всадников запрудили дорогу. А стальной ливень поливал и сметал расстроенные ряды конницы…

Скакавший сзади вахмистр Грызлов взмахнул саблей, приказывая рассыпаться по поляне перед ущельем, но рука его не сделала и полного движения, оборвалась с вывалившимся клинком, а лошадь, раненная в грудь, поднялась на дыбки, топча людей, и рухнула.

Потап Мазюкин бегал вокруг застопорившей пушки, размахивал руками и плевался. Замолк он, только когда пуля ударила ему в грудь. Бронзовый атлет, раскинув руки, упал, обняв свое детище в последний раз.

Тетка Фекла, сбросив в ущелье и жердь, и все камни, металась по краю обрыва, обезумело хватая все, что попадалось под руку: куски снега, корзинки из-под хлеба. Бросая, она выкрикивала страшные ругательства…

Никодим не помнил, как и когда он расстрелял все патроны, как спускал камни на головы мечущихся в узком ущелье людей. Ярко запечатлелось, как после одного из его выстрелов скакавший по ущелью на гнедом гривастом коне высокий всадник свалился, серая папаха упала на снег, лошадь помчалась дальше. Никодим радостно закричал, но упавший человек поднял руку с револьвером и выстрелил в него. Тогда Никодим схватил булыжник и сбросил на голову лежащего на боку офицера.

Ни отца, ни матери уже не было рядом с мальчиком: они вместе с женщинами и партизанами сгрудились у выхода из ущелья к Чесноковке. Никодим бросился туда же. Еще не добежав, мальчик увидел, как залегшие за утесами партизаны били из винтовок и дробовых ружей, как вспыхивали дымки и дергались после выстрела стволы.

На крутом спуске ноги сами неслись неудержимо. Никодим перескочил через труп женщины, лежавшей вниз лицом на краю обрыва. Черный подшитый валенок показался ему страшно знакомым, но Никодим не мог задержаться и пробежал дальше. На поле, среди борон, опрокинутых вверх зубьями, бились раненые лошади, ползали люди, и в них-то и стреляли партизаны, а женщины бросали камни.

И вдруг Никодиму стало не по себе. Словно устал вдруг он, или потерял что-то ценное, или забыл что-то такое, что обязательно нужно вспомнить. Он остановился у камня и прислонился к нему спиной. Огонь батарея белых перенесла на гребень. Вблизи Никодима что-то ударило, сотрясая почву под ногами. Огромная сосна взметнулась и, треща сучьями, упала на камни. Лицо Никодима обдало ветром.

Но и близкий удар снаряда и гулкое падение дерева не вывели мальчика из тягостного равнодушия, подступившего к сердцу. Никодим стоял и тер виски.

«Да, валенок!..» — вспомнил он и бросился в гору.

— Валенок! Мамин валенок! — громко закричал он.

Никодим издалека увидел его на обнаженной белой ноге, подшитый толстой подошвой, со следами дратвенных стежек. Это был ее валенок. И он, шатаясь, пошел к нему, медленно, с трудом передвигая отяжелевшие ноги.

— Мама, милая… — чуть слышно шептал Никодим.

— Ника! — услышал он вдруг и, пораженный, оглянулся: снизу, задыхаясь, бежала в гору Настасья Фетисовна и звала его.

Мальчик бросил на снег винтовку и кинулся навстречу.

— Мама!.. Валенки!.. Валенки!.. — выкрикивал Никодим и смотрел на ноги матери, обутые в сапоги отца.

Настасья Фетисовна взяла сына за плачущее лицо руками и порывисто поцеловала.

— Пойдем к тетке Фекле…

Артиллерийская стрельба на Стремнинском перевале смолкла; умолкли и пулеметы партизан на гребне. Но издалека, со стороны перевала, вдруг снова загремели выстрелы, только уже не орудийные, а ружейные, и тоже оборвались через несколько минут. Лишь изредка кое-где лопались еще одиночные выстрелы.

Бой затухал, как залитый костер.

Ржание мечущихся лошадей без всадников, истерические крики, ликующие голоса — все это вновь, точно из пустоты, возникло вдруг, волнуя и радуя Никодима. Мальчик крепко сжал жесткую руку матери и пошел с ней в гору, к лежавшей у обрыва женщине.

Алеша помнит: когда они бросились в галоп от последнего поворота дороги, за спиной вставало солнце. Отблески первых лучей вспыхнули на тонкой изломанной грани снежного хребта над ущельем. Он на мгновение поднял голову:

«Там они!.. Видите ли вы меня?..»

Шпоры глубоко вонзились в бока Зорьки. Кобыла распласталась, заложила острые уши, как скачущий под борзыми русак.

«Настало время мое…» — как музыкальный мотив, ворвалась откуда-то в сознание фраза, так отвечавшая опьяненно-восторженному состоянию души Алеши. Не выходила фраза из головы и тогда, когда он жадно вдыхал морозный воздух, и когда, торопя и без того птицей мчавшуюся Зорьку, всаживал ей в бока острые шпоры.

Гривастый Баян есаула Гаркунова скакал, вытянув шею и оскалив желтозубую пасть. Зорька легко обошла его. Алеша увидел, как красные, воспаленные глаза есаула вскинулись на него не то с упреком, не то с восхищением. Но все это мелькнуло в какую-нибудь сотую долю секунды.

Справа стремя в стремя скакал сотник Песецкий, на поджаром соловом донце. Круглое, всегда густо-румяное, почти вишневое лицо поляка теперь было белым. Густые черные усы сотника еще более оттеняли неправдоподобную его белизну.

Все силы души Алеши в этот момент были собраны, как стальная пружина. С самого начала движения Алеша решил: «Заманить в ловушку! Ни на секунду не задерживаться перед ущельем». Он боялся, что даже маленькая неосторожность со стороны партизан — и зверь, почуяв опасность, уйдет или, встав на дыбы, ощетинится и бросится в бой. Поэтому Алеша решил бешеной скачкой увлечь в первую очередь офицеров.

И теперь в стремительном, все нарастающем движении он почувствовал: сотня была подобна лавине, свергнувшейся с кручи в пропасть. Остановить ее уже невозможно. Нельзя ни отстать, ни свернуть в сторону. Только вперед. Ущелье совсем близко. Уже видны неровные края скал по обеим сторонам дороги.

«Настало время мое!»

Занимается дух. Морозный воздух режет лицо…

«Настало время мое!..»

Алеша влетел в гулкую горловину ущелья.

Уже втянулись передние ряды, взводы. Им овладела спокойная уверенность выполненного долга.

Алеша испытывал неизъяснимое наслаждение, вовлекая врага в пасть ущелья. Ему казалось, что он всадил в грудь скачущей сотни огромный штык и, напрягая все силы, вжимает его глубже и глубже.

И это состояние, когда сам он, находясь в руках смерти, не только не думал о ней, но ликовал, глядя расширенными глазами в ее лицо, было состоянием неизъяснимо опьяняющего торжества над смертью. Теперь он уже знал, что нет силы, которая смогла бы спасти гаркуновцев. Алеша вобрал в грудь раскаленный воздух и торжествующе закричал:

— О-о-о!

И в тот же миг сильная стальная рука разорвала лавину надвое. Земля вскрикнула, дрогнули скалы, и огненный, каменный дождь посыпался с неба.

Алеша взглянул на обезумевшего от страха Песецкого. Серые глаза сотника, точно пораженные столбняком, остановились. Алеша привстал на стременах, поднял тяжелый наган и дважды выстрелил в немигающие его глаза.

Соловый жеребец сотника все так же мчался в ряд с Зорькой. Закинувшаяся грива его трепыхалась, как крыло птицы. Алеша инстинктивно оглянулся. Есаул Гаркунов, без папахи, размахивая руками, точно пытаясь ухватиться за что-то в воздухе, падал с седла. Далеко отставшие ряды сотни валились под градом камней и рвущихся гранат. Раненые лошади падали на дороге. На передних налетали задние и тоже валились в кровавую кучу. И вид этой картины не вызвал в душе Алеши ничего, кроме ликующего торжества победы.