За первым же поворотом в ущелье Зорька сделала резкий прыжок. Алеша взглянул под ноги и увидел, что кобыла перепрыгнула через гору трупов пехотинцев в серых шинелях и понеслась дальше, теперь уже поминутно прыгая через тела.

Но на новом повороте дороги на одном из прыжков лошадь точно поскользнулась в воздухе. Голова ее обвисла, и Зорька ткнулась на колени. Алеша вылетел из седла, ободрал ладони, колени, правую щеку. Почти рядом он увидел жалкую дуплистую березу с искривленными, мертвыми сучьями.

Сзади нарастал топот обезумевших лошадей. Между трупами пехотинцев Алеша подполз к березе, забрался в дупло и, как к нежному, доброму другу, крепко прижался к выгоревшей ее древесине.

В ущелье колыхались синие волны дыма, еще остро пахло порохом, а партизаны уже очищали его от груды конских и человеческих трупов, собирали оружие, пулеметы, укрепленные на седлах вьючных лошадей, ловили мечущихся коней, обезоруживали пленных.

Никодим, Ефрем Гаврилыч и Жариков, вооруженные винтовками и гранатами, бежали в ущелье впереди всех. Перепрыгивая через трупы, они зорко всматривались, отыскивая тоненькую фигурку в серой шинели с новенькими золотыми погонами на плечах. Никодим был бледен. Блеснувшие в сумраке ущелья погоны на плечах сотника Песецкого остановили его. Никодим схватил Ефрема Гаврилыча за руку и молча указал на закинувшегося навзничь человека. Но Ефрем Гаврилыч мельком взглянул на сотника и побежал дальше, увлекая Никодима. Андрей Жариков задохнулся и пошел шагом, ловя наполненный кислотной пороховой гарью воздух ущелья широко открытым ртом.

Вдруг он услышал громкие крики Никодима и Ефрема Гаврилыча. Жариков собрал последние силы и побежал, спотыкаясь о трупы. За крутым поворотом ущелья кричали уже не двое, а трое. И голос этого третьего он узнал. «Нет уж, пожалуйста, Андрей Иваныч!..» — вспомнил он умоляющую фразу Алеши в канун отъезда в лагерь гаркуновцев.

Жариков сделал усилие и обежал выступ утеса: у старой березы с искривленными сучьями стояли трое и, не слушая один другого, кричали:

— Мы тебя, Леша, живым не чаяли!..

— Прижался я в дупле, а камни кругом, как град…

— Уехал… а Бобошка по тебе… еды лишился.

Андрей Иваныч посмотрел на лица Алеши и Никодима: мокрые от слез, они сияли неизъяснимым счастьем.

Первый раз Алеша и Никодим увидели своего командира верхом на вороной белоногой кобыле.

Одет он был как всегда. Только через плечо, на узкой просеребренной черкесской портупее, длинная, с легким погибом, кавказская шашка, снятая с есаула.

Ее подарили партизаны своему командиру. Редкой красоты отделки и добротности булатного голубого клинка с глубокими темными долами была сабля.

Какой искусный умелец ковал ее, тончайшей, как венецианское кружево, резьбой украшал эфес и ножны? Знаменитый ли Гурда или другой какой безвестный гений горского аула «тупил» соколиные свои очи на узорную вязь замысловатого рисунка, вытравленного на узком обухе ее?

Сколько рубак владело ею? Сколько горячей человеческой крови выпил ненасытный клинок за долгую воинственную свою жизнь? Сколько холодное, зеркально-светлое, вибрирующее при взмахе над головой, тонкое ее жало пропело стремительно коротких смертных песен, пока не попала она в железные руки Ефрема Гаврилыча?

Когда взял он ее за теплый под рукой и покорно выгнутый, как девичья шея, эфес, почувствовал в меру тяжеловатый, с легкой горбатинкой, ее клинок, — он, мастер своего дела, сибирский казак присяги 1912 года, с семилетнего возраста передержавший в своих руках немало холодного оружия, пережил восторг, подобно талантливому скрипачу, впервые положившему свои пальцы на изогнутый гриф чудесной скрипки Страдивари…

Варагушин был всюду. Он напутствовал «серебряную роту» — седобородых охотников-лыжников. С тремя пулеметами, установленными на лыжи, под командой Жарикова направил их в обход Коржихи, где стоял отряд полковника Елазича.

Кириллу Лобанову приказал с установленными на сани пушками расположиться в полукилометре от Коржихи, за ближайшим хребтом, для удара по «полковнику» прямой наводкой. Лобанову же придал он и остальные пулеметы, отбитые у гаркуновцев.

Лобовой кавалерийский удар конников Ефрем Гаврилыч решил возглавить сам.

Оставшиеся два часа перед согласованным ударом провели на околице Чесноковки, где устроили летучий митинг. Слух об истреблении отряда Гаркунова облетел окрестные заимки. Толпы крестьян из Маральей пади и ближних заимок верхами на вислобрюхих лошаденках, на санях спешили в партизанский штаб. Дома, дворы, единственную улицу Чесноковки затопили люди и кони. А толпы народа все прибывали. Человеческое половодье залило окраины. Шумный табор, ржание лошадей, воинственный дым костров, разложенных на снегу… Красные знамена на санях, красные флаги на крышах домов, алые ленты в гривах лошадей, на папахах и зипунах.

Агафья Зиновьевна Коробицына из деревни Маралья падь вытащила на трибуну невестку Аксинью — молодую, высокую, черноволосую женщину.

— Мужики! — придушенно-хрипло сказала старая женщина, и стало так тихо, словно люди перестали дышать, только звонкое ржание лошадей было слышно в деревне. — Мужики! — с гневным, страстным накалом в голосе повторила Агафья Зиновьевна и снова, задохнувшись от волнения, схватилась темными, скрюченными пальцами за грудь.

Жарко дышала толпа. Снег скрипел под ногами. Перекликались растревоженные петухи в деревне.

— Сутки назад Гаркунов зарубил моего сына Василья, — говорила Агафья. — А вот у нее, Аксиньи, снохи моей, — мужа. — Старуха глубоко вобрала в грудь воздух. — И после всего этого нас разболокли догола и погнали плясать… А после — к вам в Чесноковку расстреливать… И вот смотрите, мужики!

Старуха распахнула тулуп на снохе и сама обнажилась до пояса.

Старая Агафья Зиновьевна и ее невестка стояли перед многолюдной толпой, и все видели черно-багровую грудь старухи и зебровую спину молодой женщины.

— Смерть Елазичу! — задыхаясь от гнева, выкрикнула Агафья Коробицына.

И словно ураган подхватил людей:

— Смерть!

— По коням!

Люди бросились к лошадям. Трясущимися руками разнизывали чересседельники, супони. Сани оставили прямо на площади.

Началась дележка отбитого оружия. Двое мальчишек-подростков, пешком прибежавших из соседней заимки, ухватились за старый, ржавый тесак — один за рукоятку, другой за ножны. Каждый тянул к себе — разлетелись в разные стороны: у одного тесак, у другого ножны.

Кому не хватило винтовки, дробовиков, железных вил, топоров, выкручивали оглобли из саней.

— Стопчем! Под ногами стопчем! — кричали вновь влившиеся в отряд партизаны.

Невестка Агафьи Зиновьевны Коробицыной — черноволосая Аксинья вырвала топор у какого-то партизана, схватила первую попавшуюся лошадь и беркутом взлетела в седло.

Как тысячу лет назад по набатному сполоху, мирный русский народ вновь преображался в суровых мстителей.

На последней остановке за увалом, километрах в двух от Коржихи, прискакавший от Кирилла Лобанова связной Васька Сокур что-то сообщил выехавшему навстречу командиру.

Ефрем Гаврилыч торопливо повернул вороную свою красавицу и, не подъехав еще, издали повелительно крикнул:

— Ра-а-а-вняйсь!

Бессознательным движением Варагушин надвинул папаху на лоб и вырвал из ножен сверкающую свою шашку. Послушная еле заметному движению повода, горячая кобыла, поджав круп и присев на задние ноги, казалось не переставляя передних, стремительно повернулась к замершим конникам.

Преображенный, стоял перед строем командир. До этого Ефрем Гаврилыч Алеше и даже Никодиму казался больше необыкновенным хозяином, для которого забота о полушубках, о сытой лошади, о хорошо пропеченном хлебе, о взрывающихся без «затяжки» гранатах составляла весь смысл жизни. Теперь, приподнявшийся на стременах, чуть побледневший от внутреннего жара, с глазами, горевшими огнем, широкоплечий, слитый с лошадью воедино, это был орел, взмахнувший крылами.