Дед тяжко вздохнул и с неподдельной тоской сказал:

— Известно, хоть до кого доведись. Каждому родителю лестно своего дитенка в люди вывести. На то мы и отцы.

Алешу растрогала глубина и искренность сочувствия деда. Он нервно разгребал веточкой угольки в костре. Вспыхнувший синеватым пламенем костер осветил хмурое лицо деда.

— Вы понимаете, Поликарп Поликарпович, мне трудно выразить вам… — Алеша замялся. Молодое его лицо приняло серьезный, сосредоточенный вид. — После того как я вырвался из пасти смерти, мир мне кажется совершенно новым. Вот смотрю на этот догорающий костер и ликую. Слушаю, как плещет речонка, и в шуме ее мне чудятся симфонии. Эти горы, ваша избушка, где я провел счастливейшие в моей жизни дни, — все воспринимаю по-новому.

Пасечник перебил Алешу:

— Так неужто, парень мой, ты завтра в ночь уходишь от меня?

И в вопросе и в глазах старика Алеша почувствовал такое неподдельное страдание, что не решился подтвердить свое решение.

— Да нет же, успокойтесь, Поликарп Поликарпович! Куда мне спешить? Поживу, пока не надоем вам.

Пасечник повеселел:

— Ну, парень мой, спать! Спать со Христом, а утро вечера мудренее…

На следующий день Алеше еще более бросилось в глаза беспокойство деда. Пасечник не мог даже молиться; он поднялся на гору и долго сидел, оцепенело уставившись в пространство.

Алеша разложил костер под треногой, вскипятил чайник, сварил картофель, а дед все не возвращался.

За завтраком пасечник не притронулся к картофелю.

— Поясница расклеилась, в ногах мозжание открылось — свет не мил, — объяснил он Алеше отсутствие аппетита.

За обедом дед тоже ничего не ел, тяжело вздыхал, был молчалив, рассеян.

«Как все-таки эгоистичен человек! Явился неизвестно откуда, заставил полюбить себя — и до свиданья… оставайся, старик, с пчелами и козой…» Алеша вспомнил отца своего в последние дни сборов. Он также прикинулся больным и в день отъезда не пошел на работу. Чаще обычного отец заходил к нему в комнату и под всякими предлогами засиживался у него.

Алеша взглянул на пасечника:

— Поликарп Поликарпович! Я все вижу и чувствую…

Дед вздрогнул и поднял на Алешу испуганные глаза.

— Поверьте, если бы мог я прожить у вас до осени, с радостью прожил бы… Но, сами понимаете, пасека близко от города, заглянет посторонний — и я пропал. Вот почему я твердо решил сегодня ночью уйти.

Лицо деда покрылось мертвенной бледностью, губы так затряслись, что Алеша раскаялся в своей безжалостной прямоте.

— Нет, парень мой, как хочешь, а сегодня я тебя не отпущу. Знаешь, какой сегодня день?

Алеша удивленно взглянул на деда.

— Сегодня праздник батюшки Ильи-пророка. И никакие самомалеющие дела сегодня не затевают. В этот день добрый хозяин коня не заседлает. А ты вздумал в опасный такой поход… Не пущу! До завтрашнего вечера не пущу, так и знай!..

Алеша согласился. Пасечник повеселел. Вечером дед сварил пшенную кашу на козьем молоке. Тотчас после ужина он заторопил Алешу:

— Спать! Спать, парень мой! А то мы с тобой весь клев наутро провороним.

Алеша покорно пошел за дедом в избушку. Лежали молча. Скоро он услышал храп Басаргина.

«Неужто уснул?»

— Поликарп Поликарпович! — негромко окликнул деда Алеша, но старик не отозвался.

«Переволновался, устал старик… Пусть спит. Усну и я последнюю ночку на этих нарах».

Однако сна не было: Алеша старался представить далекий путь в неведомые горы, в глухую алтайскую тайгу, встречи с опасными зверями и с еще более опасными людьми.

«Жизнь — борьба! И чем серьезнее, опаснее борьба, тем острее, ярче ощущение жизни», — философствовал Алеша.

На пороге юности, когда формировалось, росло тело, росла и душа Алеши, пробуждалась мысль. Книжный мир переплетался с миром, выдуманным им самим. Чужие мысли сливались со своими, и не было силы провести границы между ними.

«Однако же спать, спать…» Но перед ним вставали таинственные ущелья с шумными белоснежными потоками, бескрайная зеленая тайга, страшные лесные звери.

Вдруг его внимание привлек дед. Он осторожно поднялся и прислушался. Алеша невольно замер.

— Спит! Слава богу! — таинственным шепотом произнес старик и тихонько полез с нар.

Сердце Алеши тревожно екнуло. Он собрался было окликнуть деда, но что-то удержало его. Юноша стал пристально всматриваться в темноту. Поликарп Поликарпович бесшумно обувался.

«Куда это он в полночь? Куда?..»

Ничего особенного не было в том, что дед ночью собирается выйти из избушки, но Алеша страшно обеспокоился. Надвигающуюся опасность он чувствовал теперь так же остро, как в копне, когда к нему с обнаженной шашкой подходил казак.

Пасечник обулся и, бесшумно ступая, вышел за порог. Алеша, вытянув шею, стал напряженно слушать, потом спрыгнул на пол и подошел к двери.

Поликарп Поликарпович стоял с костылем в руках. Луна освещала его лицо с сурово сдвинутыми бровями. Старик перекрестился, тревожно взглянул на высоко поднявшуюся луну и быстро пошел по тропке.

— К утру… успеем, — расслышал Алеша негромко сказанные пасечником слова.

«Куда? Куда успеем?..»

Алеша выскочил из избушки и пополз по тропинке за Басаргиным, скрывшимся за выступом утеса. С перевала мальчик увидел фигуру пасечника: дед направлялся по тропинке в город.

«А если старик для меня за хлебом?.. Если он мне сюрприз готовит… «К утру успеем… Успеем», — повторил он обрывок фразы. — Почему не «успею», а «успеем»?! Действительно, почему?!»

Тревожно бившееся сердце подсказывало: «Бежать!»

И лишь только Алеша вслух произнес это слово, как понял, что другого выхода нет.

«Бежать как можно скорей!.. — Алеша бросился к избушке. — Надену старые сапоги деда… — Он знал, что они лежат под нарами. — Штаны и рубаху красную, шляпу с проношенным верхом… Возьму нож, ковригу черного хлеба и два коробка спичек…»

Обо всех этих вещах Алеша думал не раз. Он собирался попросить их у деда перед уходом. Не раз Алеша мысленно примеривал сапоги и представлял себя в широкой красной рубахе деда и в шляпе: «Крестьянский парень с заработков из города».

Алеша метнулся в избу, плотно прикрыл за собой дверь и даже захлестнул ее на крючок. Потом завесил окно дедовым зипуном, нащупал спички и зажег лампу. Достал старые сапоги с порыжелыми короткими голенищами. Из деревянного сундучка взял штаны и рубаху. Одевался Алеша быстро и, несмотря на то что в избушке и во всей долинке он был один, совершенно бесшумно. Вскоре Алеша был готов. Ему казалось, что задержись он на несколько минут — и его возьмут. Алеше стали мерещиться шаги за стенами избушки. Он потушил лампу и долго прислушивался, припав к двери ухом.

— Давай-ка! — громко сказал Алеша и решительно открыл дверь.

Луна. Посеребренные росой травы, ульи с пчелами на полянке. Тишина. Алеша достал с крыши сарайчика старую шляпу деда, надел и пошел мимо ульев.

И странно: лишь только он покинул пасеку, как страх начал спадать, вернулись сомнения.

«А что, если я действительно ошибся? — Алеша остановился. — Каким подлецом я окажусь!..»

Быстрая смена настроений была особенностью его характера. Алеша убеждал себя вернуться, но страх все же был так силен, что он не смог противиться ему.

«А если хоть один процент опасности реален?»

Алеша пошел прочь от пасеки.

За кустарниками узкая долинка, заросшая высокой травой. Слева и справа скалистые хребты. Алеша решил подняться долинкой.

Пасека была уже чуть видна.

«А что, если вернуться на минутку и написать записку? Чернильный карандаш на полочке».

Мысль понравилась ему, он побежал вниз.

Только теперь, возвращаясь на пасеку, он обнаружил, что за ним тянулся издалека заметный на росистой траве след. Намокшие штаны прилипали к ногам, шлепали на бегу, холодили тело. Бежать под гору было легко.

Избушка выросла неожиданно быстро. Алеша вскочил в незакрытую дверь, нащупал на полочке огрызок карандаша. Под навесиком у деда стояли гладко оструганные доски для ульев. Алеша вытащил одну. Ковригу хлеба положил рядом.