В окна большого стрельцовского дома с высоким резным крыльцом на командира и Алешу смотрели партизаны, женщины, дети. Варагушин указал глазами на них и сказал:
— Набили мы людей в дома, как пескарей в мордочку, вот я и выкочевал в старую избу: половину под хлебопекарню приспособил, в другой — канцелярией занимаюсь…
Варагушин открыл низенькую, промерзшую насквозь дверь. Запах плесени и телятника ударил в нос. Согнувшись, командир вошел в помещение «штаба». Алеша шагнул за ним. То, что он увидел, так поразило его, что он растерялся и остановился на пороге: с грязного, сырого пола старой, небеленой избы вскочил красный, белолобый телок и, стуча желтыми копытцами, бросился к открытой двери. Варагушин раскинул руки.
— Дверь! Дверь! — закричал он.
Алеша захлопнул дверь.
— Отжевался, стреляло бы его, ушастика!..
Ефрем Гаврилыч поймал теленка за мокрый обрывок веревочки, подтянул на соломенную подстилку и стал привязывать. Теленок брыкался, пытался боднуть Варагушина кудрявым белым лбишком, а командир легонько отпихивал его ладонью.
— Жевун, милости нет. Попервости в пекарне было устроили его, так что бы ты думал! Покуда хлебопек квашню месил, он у него, стервец, фартук до самой завязки изжевал. Да и дух от него несовместный для хлеба… — как бы извиняясь, сказал Варагушин и посмотрел на смущенного, явно разочарованного Алешу.
Командир обтер о спину теленка толстые, сильные пальцы.
— Зато, брат, тихота здесь — никто тебе мозгой работать не помешает. Другого такого уголка по тихости во всей деревне не сыщешь…
У единственного окна избы, возле лавки, стоял некрашеный стол.
— Садись…
Ефрем Гаврилыч достал из-за пазухи сверток бумаги и новый, не очиненный еще карандаш.
— Вот твоя оружия! — с гордостью протянул он Алеше бумагу и карандаш. — Это я для тебя у Свистуна вырвал. «Кровь с носу, а давай, — говорю, — для моего начальника штаба бумаги и карандаш». Дал.
Тоска и разочарование с такой силой охватили Алешу, что он готов был заплакать. Он взял сверток и стоял понуря голову.
Варагушин подошел к Алеше, посмотрел на него в упор и сказал:
— Подожди, Лешенька, все будет! И штаб, и люди в штабе…
— Я не об этом, Ефрем Гаврилыч… — Алеша окинул глазами промерзшие стены избы и белолобого теленка на грязной подстилке. — Я смотрю, что ни одной карты у нас нет, ни телефона. А сами посудите: без карты в штабе — это же что воин без винтовки… — Алеша принужденно улыбнулся.
Ефрем Гаврилыч сел, снял папаху и положил ее на стол.
— Пока что колотим мы беляков тем, что под руку попадет, это верно, но отобьем. И винтовки, и пулеметы, и пушки отобьем… А карты у нас вот тут, — Варагушин хлопнул себя по лбу. — Садись!
Алеша сел рядом с командиром. Ефрем Гаврилыч расстегнул полушубок, пристально посмотрел Алеше в глаза и постучал пальцами по столу.
Алеша чувствовал, что Варагушин хочет сказать ему что-то очень важное и не знает, с чего начать. Ефрем Гаврилыч молчал, думал о чем-то важном и вдруг спросил Алешу:
— Читал ты когда-нибудь Ленина, Леша?
Алеша утвердительно кивнул.
— Да что ты! — Глаза Варагушина вспыхнули радостно. — А не врешь?!
— Читал!
Алеша недоумевал, к чему командир ведет речь о Ленине.
— Видишь, Леша, составить мне нужно такое воззвание, чтоб прожгло насквозь…
В «штаб» дважды прибегал Васька Жучок и, звеня шпорами, звал командира в оружейную, но Ефрем Гаврилыч отмахнулся от него и все говорил с Алешей, как и что нужно написать в воззвании.
— Эх, если бы я мог сам!.. — командир безнадежно махнул рукой. — Сердцем, понимаешь, Лешенька, самой что ни на есть нутренностью все чувствую и умом сознаю, а как до бумаги, слова — как мыши от кота. Ночь просижу. Карандаш изгрызу до основаньичка… Голова распухнет, хоть обручи наколачивай, в глазах темно сделается, а напишу — разорви и брось…
Алеша смотрел на Ефрема Гаврилыча и совсем забыл о своем огорчении, промороженных стенах избы, белолобом телке.
— Идите, Ефрем Гаврилыч, спокойненько. А уж я такое напишу!.. Камень и тот прожжет…
Варагушин похлопал Алешу по плечу и пошел к двери, но с порога неожиданно вернулся.
— Ты, Леша, — вполголоса заговорил он, — к хлебопекам жмись поближе. — Варагушин кивнул в сторону хлебопекарни. — Они и накормят, и чайком напоят. А то, знаешь, без чайку-то целый день…
Алеша заметил, что о чае Варагушин говорил как-то особенно вкусно: «чаек».
— Идите, Ефрем Гаврилыч, а обо мне не беспокойтесь — не это видали…
Глава XLV
В полдень Никодим с Бобошкой навестили Алешу. Медвежонка мальчик привел на поясе. Лишь только гости ввалились в дверь, как белолобый телок вскочил, стал реветь и рваться. Медвежонок косился на теленка, нюхал воздух, а потом и сам потянулся к ному с явным намерением познакомиться поближе.
Вокруг Алеши лежали клочки измятой, изорванной бумаги, а на чистом листе было выведено всего только одно слово: «Товарищи!»
— Пишешь? — спросил Никодим друга.
— Пишу. Воззвание, брат, пишу ко всем угнетенным народам Сибири…
Осмелевший пестун рванулся из рук Никодима к теленку с такой силой, что мальчик чуть не упал.
— Да перестанешь ты! — закричал Никодим и, схватив шашку, ударил Бобошку ножнами.
Медвежонок взвизгнул и покорно А у ног строгого хозяина.
— Ну, пиши, а мы погреться к тебе пришли.
Никодим сел на лавку.
Работать Алеша уже больше не мог. По лицу друга он видел, что ему многое хочется рассказать, да и самому Алеше хотелось поговорить о своих планах работы в штабе. Но он подвинул к себе лист и с озабоченным лицом стал быстро писать не один раз забракованное им начало: «На вас смотрит вся страна! Весь мир! Весь угнетенный народ…»
— Ей-богу, отлупцую… — нахмурив брови, вполголоса пригрозил медвежонку Никодим и снова взялся за ножны.
Пестун лежал спокойно, и даже кончик языка у него мирно высунулся, а Никодим стоял перед ним в длинной своей шинели, с угрожающе поднятыми ножнами.
Алеша понял, что Никодиму нравилось держать в руках шашку, к которой он еще не привык. «А вот я возьму и не буду смотреть в твою сторону!..» Алеша еще ниже склонил голову.
— Куда? Куда ты? — крикнул мальчик на медвежонка и стукнул ножнами по полу.
Пестун перекинулся на спину и уморительно выставил лапы.
Алеша оторвался от работы.
— Вдохновение, понимаешь, для этого дела необходимо…
Алеша снял папаху и бросил ее на стол, потом тем же движением, как это делал командир, развернул зипун на груди, точно ему было жарко.
— А без вдохновения нужные слова — как мыши от кота, в разные стороны.
Но лишь только Никодим услышал о коте и мышах, как перебил Алешу:
— Бобошка всю деревню пораспугал!.. Лошади у партизан в дыбки!.. Черная корова через прясло сиганула, только хвост да роги мелькнули… Обозники с сеном ехали — он к ним. Что там было!.. Одна лошадь оглобли сломала и партизана на вожжах через всю деревню проволокла. Завхоз Свистун как закричит на меня: «Ах ты, такой-сякой, немазаный, сухой!»
Лицо мальчика сияло гордостью. Никодим сдвинул папаху на затылок, положил руку на эфес шашки и посмотрел в глаза другу. Но Алеша глядел куда-то поверх его головы.
— Нас, брат, теперь с Бобошкой голой рукой не возьмешь. У него зубы и когти, а у меня сабля… Хочешь, покажу, сколь востра!..
Никодим выдернул голубоватый клинок и взмахнул им над головой.
— Березку в два пальца толщины — за взмах!
Алеша взял из рук Никодима шашку. Волнующий холодок черного дерева на эфесе, приятная тяжесть в руке, блеск металла. Алеше захотелось взмахнуть саблей, но он удержался, что-то невнятно буркнул себе под нос и вернул оружие Никодиму.
— А у меня работы!.. Во-первых, воззвание составить. Во-вторых, десять тысяч экземпляров от руки переписать… А работников в штабе, понимаешь, я да командир…
Никодим вложил клинок в ножны, окинул промерзшие стены, затоптанный пол избы и сказал:
