— Ничего.

А сама все ждала, что Андрей придет как-нибудь посмотреть ее школу: ведь главный агроном!

К занятиям Вера готовилась с такой тщательностью, что Валя поражалась ее усердию.

«Как рассказать, чем подкрепить, чтобы поняли все, даже туповатая толстуха Козлюкова?» На жену колхозного счетовода, с сонными, заплывшими жиром голубенькими, как бирюза, глазками, Алену Козлюкову, и равнялась в своей подготовке к занятиям Вера. Заранее она определяла все трудные места очередной своей беседы, представляла лица слушателей и особенно Алены: «Тут она начнет зевать… Непременно начнет. Надо что-то придумать…»

Зато, приготовившись, Вера приходила в школу с просветленным лицом.

Чемоданчик ее обычно был нагружен до отказа. Там были и пробирки с ядами для протравки семян, и образцы почв, и колосья хлебных культур, и засушенные и нашитые на листы сахарной бумаги сорняки, и сделанные ею самой чертежи и схемы. Две толстые трубки плакатов Вера приносила связанными и перекинутыми через плечо, как носят чемоданы носильщики.

— А когда ты нам, Вера Александровна, мелкоскоп принесешь? Хочу полезную бактерью поглядеть, — уже несколько раз говорил дед Беркутов.

Веру поражала жадность учащихся. Слушали ее всегда в полной тишине. На неосторожно повернувшегося, кашлянувшего, скрипнувшего стулом Агафон Микулович смотрел как на врага и по-гусачиному приглушенно шипел:

— Шило под тобой, что ль?

В перерывах учительницу засыпали вопросами. Не ладилось у слушателей только с выговором мудреных названий.

Алена Козлюкова внесла рационализаторское предложение:

— Вера Александровна, ты уж мне разреши этот самый, будь он троетрижды через коленку проклятый, сай-сап попросту сватом звать. А то я каждый раз ломаю язык и никак выговорить не могу…

— А я категорически насупротив выскажусь, — поднялся дед Беркутов. — Никаких замен! Раз ученость, так ученость! И мне даже завлекательно этот самый суперфосфат в свой шалабан уложить. И я его каждое утро натощак раз по двадцать твержу и в разлюбезном виде вытверживаю. А чтобы окончательно разгрызть такие орешки, я исхитрился мудреные слова в тетрадку списывать. Кончит внучка уроки, а я на ее место. И вот пишу, пишу. Ну, тут уж мной она командует. «Не так, говорит, деда, сидишь. Сядь, говорит, прямо, а то у тебя искривление прозвоночного столба может получиться…» Внучка у меня непременно учителкой будет! — И старик гордым взглядом окинул улыбающихся слушательниц. — Да, вот еще, к примеру, ухватил я в свою тетрадку слово «гранозан». Вот это слово! Скажешь — и ажно мурашки по коже… Вот это наука! — Старик лихо взмахнул рукой. Помолчал, подумал и, видя, что его не прерывают, продолжал: — А все-таки, — лицо Агафона Микуловича расплылось в плутоватой улыбке, он смотрел на учительницу и на колхозниц с едва сдерживаемой ребячьей озорноватостью, — все-таки и чудного много в этой самой науке. Скажем, есть такое слово «фе-ка-лий». По-научному черт те што как форсисто, а разберешься — тьфу!

…После памятной ночи Вера готова была загрузить себя какой угодно работой, лишь бы забыться. «Ты хотела работы, вот и работай… И мысли не допускай о бегстве из Предгорного!» — убеждала она себя.

Вера словно повзрослела за эти недели. Что-то новое залегло в изломе черных, тонких, как росчерк пера, бровей и в складках губ.

В конторе МТС она не показывалась совсем. Пропустила два заседания бюро. Но и работа в агрошколе не спасала ее от бессонницы в долгие зимние ночи. Не один раз вспоминала Вера слова матери, уже в ранней юности словно провидевшей то, что переживала она сейчас: «Верочка, Верочка! Сколько слез прольешь ты со своим характером, если полюбишь! Какой кровью будет исходить горячее, нежное твое сердце! Сколько безумств можешь наделать! Но и уберечься трудно от этого, доченька…»

«А может, бросить все и перевестись в другую МТС?» — приходила иногда отчаянная мысль. Нет, нет, этого она не сделает. Это малодушие.

— Ну и пусть тяжело, пусть больно, — шептала она, кусая губы.

Однажды, когда Матильда заканчивала топку печей, а Андрей собирался пить кофе, дверь с шумом растворилась, и в облаке морозного пара и ворвавшейся пурги в контору вошел человек в засыпанной снегом шинели, в фуражке и тяжелых армейских сапогах. У порога, громко стуча о пол застывшими до звона сапогами, вошедший снял шинель и начал стряхивать с нее снег.

Со стаканом кофе в руках Андрей смотрел, как незнакомый человек зябко передернул покатыми, толстыми плечами, сорвал с черноволосой, пробитой сединою головы фуражку, отряхнул ее и сказал вполне добродушно:

— Так, чего доброго, Андрей Никодимович, невзначай и замерзнуть можно. У меня уже, кажется, ноги к подошвам пристыли.

Вошедший был чуть выше среднего роста. Защитная суконная гимнастерка плотно, как резиновая, облегала развитые мускулы плеч и высокую, объемистую грудь. Офицерский ремень туго схватывал талию.

— Ну вот, а теперь давайте знакомиться. Секретарь райкома Леонтьев. Письмо ваше о здешнем пьянстве читал. Давно. Узнал, что и живете вы в конторе, а вот за недосугом все не удавалось к вам заглянуть.

Андрей пожал твердую, все еще холодную ладонь Леонтьева.

— Я тоже наслышан о вас, Василий Николаевич, — сказал Андрей. — Пойдемте в мою берложку, погреетесь с мороза. Матильда! Принесите, пожалуйста, еще стакан кофе:

— Пожалуйста, еще два. У меня шофер. Он, бедняга, больше моего измучился…

— Два стакана, Матильда, и потом… — Андрей чуть тише добавил: — Сварите поскорей с десяток яиц и… чудесного вашего кофейку!

— Это я бистро-бистро! — И Матильда заспешила к себе.

— Заплутались мы уже в полукилометре от МТС. По-настоящему заплутались. Столбов не видно, чувствую — едем полем. Вылез из машины — метет, воет на тысячи голосов… Покрутил носом — из-под ветра ухватил дымок. И в точности как пушкинский Пугачев, на дымок — к самому крыльцу…

— Только в шинели-то вместо гриневского заячьего тулупчика скучновато в такую погоду…

— Другой одежды с войны не признаю: волшебница! Зимой не жарко, осенью в самый раз.

Василий Николаевич в последний раз встряхнул намокшую, потемневшую шинель.

— Ну вот, а теперь пойдемте, с дороги я с наслаждением попью крепкого горячего кофейку. Вы, Андрей Никодимович, конечно, хорошо помните фразу Тимирязева, когда он в вашей любимой книге…

— А откуда вы и это знаете, Василий Николаевич?! — не выдержал пораженный Андрей.

— Хорош бы я был секретарь, если бы не знал, что любят и чего не любят мои работники в районе, — хитровато-загадочно улыбнулся своими проницательными глазами Леонтьев. — Так вот, это из того места, где Климент Аркадьевич переходит к ознакомлению с формой растения: «Для того чтобы понять действие машины, нужно знать ее устройство». И в вопросе, так взволновавшем нас, надо хорошо знать причины, так сказать, истоки зла…

Леонтьев расстегнул воротник гимнастерки: после кофе в жарко натопленной «берложке» Андрея было душновато.

— А может, приоткрыть форточку, Василий Николаевич? Как вы насчет сквозняков?

— Я охотник и в недавнем прошлом военный, а охотникам и военным кое-что, как говорят, не положено по штату, — засмеялся секретарь.

Андрей открыл форточку: Струя морозного воздуха вместе со снежинками бушевавшей на дворе пурги хлынула в комнату.

— О пьянстве я задумывался не раз. Не видеть пьянства нельзя.

Секретарь замолк. Андрей успел уже хорошо рассмотреть и большой открытый его лоб и очень быстрые карие глаза, в которых временами вспыхивали горячие искры.

— Нельзя не видеть этого зла! В нашем отсталом районе решительная борьба с пьянкой — дело, не терпящее отлагательства. И сглаживать углы тут преступно. Вы, конечно, слышали о моем предшественнике?

— Как не слыхать! Он-то, как мне передавали, и был душой и вдохновителем «пьяного стиля».

— Да, это был уникум в своем роде. Таких секретарей ни до него, ни после я не встречал. Трезвым он не сделал ни одного доклада, даже на пленумах райкома. Представляете приезд такого секретаря в колхоз! А каковы были председатели? Впрочем, есть они еще и сегодня. — Секретарь задумался, точно перебирая в памяти уцелевших в районе пьяниц — председателей колхозов.