Бои начались в самые морозы. Вылазка Жарикова с частью партизанского отряда, разгром охранников в двух волостях, захват оружия и боеприпасов обеспокоили штаб белых.

В тайгу послали сводный отряд есаула Гаркунова с двумя легкими горными орудиями и пулеметами. Крестьяне бежали от зверств гаркуновцев в Чесноковку.

К партизанам шли и пешие, и конные, и с оружием, и без оружия. На санях везли домашний скарб.

Переполненные дома не вмещали наезжего люда. Беженцы занимали дома и приспособленные для жилья амбары. Численность отряда утроилась. Гордей Мироныч Корнев вернулся в Чесноковку.

При штабе Андрей Иваныч Жариков организовал копировальный станок для размножения воззваний.

Алешу в строй не отпустили, но он выговорил, что в первое же серьезное дело его возьмут, иначе он «окончательно разучится держать винтовку в руках».

Жариков и Гордей Корнев проводили митинги.

Партизан, одетых в зипуны, становилось все меньше; Алеша и Никодим тоже получили валенки, дубленые полушубки, как у Ефрема Гаврилыча, и солдатские ремни.

Движение гаркуновцев партизаны задержали в восьми километрах от Чесноковки, в деревушке Маралья падь. Отряд Варагушина оборонял крутой Стремнинский перевал. По склонам Стремнинского перевала раскинулась мертвая, заснеженная тайга. На гребне от яростного накала трескались камни.

С той и другой стороны выставлялись в тайге секреты, высылались разведка и дозоры. Люди цепенели, жались к жилью, к кострам. Даже побелевшие затворы винтовок нередко отказывались служить: лопались боевые пружины…

Ефрем Гаврилыч Варагушин, отправляя Гордея Корнева, сказал:

— Приведи ты ко мне, Гордюш, белогрудого. Сам знаешь, как он нам сейчас требуется.

И вот Гордей Корнев, помощник командира отряда, выполняет почетное задание: достает «языка».

Заря догорела. Поджав крылья, тетерева камнем падали с березы в пухлый снег на ночевку. Каждый раз, как бросалась птица, за ней устремлялся косматый поток инея. И чудилось, что радужно переливающиеся на фоне зари кристаллы инея в морозном воздухе звенят тонким, переливчатым звоном.

Гордей Корнев повернулся на другой бок. Мороз пробрал его до самого сердца, но ползти еще было рано: часовые с вечера бдительны, надо ждать, когда и их зажмет в тиски длинная морозная ночь.

Тайга точно вымерла. Взошла луна. Молочно-голубой снег матово заискрился. Обманчивое тепло от снега иссякло, лишь только партизан перестал двигаться.

Корнев решил переползти поляну с березами и перележать часы в кедровнике, вблизи от врага. Все знакомо в этих местах Гордею Корневу. Не раз, увлеченный преследованием зверя и застигнутый ночью, коротал он часы у яркого костра… Партизан сделал одновременное движение левой рукой и ногой. Потом так же передвинул правую ногу и руку. И снова стало теплее. Ползти в глубоком снегу так же трудно, как плыть под водой. Гибкими движениями Гордей Корнев напоминал червя, пробуравливающего глиняный пласт.

Дальше, дальше… И вдруг из-под самого носа, из глубокой снежной лунки, ракетой взорвался заяц. Корнев вздрогнул. «Дорогу пересек, косой чертенок!» И хотя разум партизана-большевика давно уже не мирился с суеверными приметами, однако Корнев всегда испытывал неприятное чувство, когда, отправляясь на медвежью берлогу, встречал перебежавшего дорогу зайца, а в выход на соболий промысел — бабу с пустыми ведрами.

В кедровнике пролежал около двух часов. Уже ковш Большой Медведицы закинулся навзничь.

«Пора!»

Он снова пополз в падь. Страшно ночью в лесу рядом с врагом: опасность чудится всюду. Храбрость не удивительна в бою, локоть в локоть с верным товарищем. Вот почему и послал командир отряда своего помощника, не раз в одиночку показавшего редкое хладнокровие и мужество.

Не дальше двух шагов, в занесенном снегом кусту, партизан услышал шорох: на Корнева в упор смотрели расширенные глаза. Часовой, очевидно, был напуган появлением белого привидения: партизан был в заячьем треухе и полотняном халате.

И странно: кроме испуганных глаз, ничего другого не заметил партизан.

…Гордею Корневу показалось, что часовой умер еще до того, как он бросился на него и прикоснулся к жесткой шее сильными, цепкими руками.

«Вот притча! Гнилое какое сердчишко!» — опуская в снег обмякшее, еще гибкое тело, испуганно подумал Гордей Мироныч.

Потом он сорвал с мертвеца ремень с подсумком и, расстегивая пуговицы полушубка, увидел, что на груди у часового белый треугольник: «Отличительный знак на ночь».

Корнев натянул тесноватый в плечах полушубок. Труп задвинул в снег.

«Постою, подожду полчасика».

Но полчаса ждать не пришлось. Из березовой рощицы показались два человека — сменный часовой и начальник караула…

Гордей Мироныч втянул голову в плечи, стараясь казаться ниже ростом. Под ногами людей хрустел снег. Ближе, ближе…

— Замерз, Авдеев? — негромко спросил один из идущих.

Партизан только хлопнул себя длинными руками по бедрам.

«Еще, еще напущу!.. — подавляя непреодолимое желание повернуться, шептал Корнев. — В самый раз!..» Круто повернувшись, партизан уронил проткнутого штыком часового на снег.

Усатый унтер-офицер вскинул руки кверху и, опускаясь на колени в снег, силился что-то крикнуть, но трясущиеся губы не повиновались ему, и он таращил испуганные глаза на партизана.

— Ползи! — указал Гордей Мироныч на промятую в снегу борозду. — Ползи! — и выхватил у пленного унтер-офицера винтовку.

Усач покорно опустился на снег и пополз, словно всю жизнь ползал по глубокому алтайскому снегу.

Вечером Ефрем Варагушин позвал взводного казака Кирилла Лобанова.

— На ночь усилишь посты. Поставь надежных… Ребятам настрого накажи: на левый фланг выйдет Гордей Мироныч с беляком. Смотри! — Варагушин сурово сдвинул брови и, точно не доверяя, повторил: — Сам проследи. В случае чего — голову отвинчу…

Казак Лобанов, бок о бок провоевавший с Варагушиным всю германскую войну, одностаничник и сосед Ефрема Гаврилыча, удивился необычайной строгости командира и дорогой ворчал:

— Взводные, по-твоему, дураки у тебя… У взводных твоих голова для шапки, видно, излажена…

— Позвать отделенного Пальчикова! — крикнул Лобанов еще в воротах двора.

— Мишуха! Мишка! — закричало несколько голосов разом.

Из конюшни вышел молодой партизан.

— Чего орешь, батя? — спросил он взводного.

— Как стоишь? Как отвечаешь? — неожиданно закричал не остывший еще от обиды Лобанов, но потом махнул рукой, глядя на растерянное лицо молодого партизана. — Вот что, Мишка! Твое отделение, как самое боевое, ну, там и прочее… Смотри чтоб в оба! Чтоб заяц не проскочил! Гордей Мироныч с беляком вернуться должен. Ежели чего — морду искровеню, не посмотрю, что ты зятек мне.

— А баня как? Все отделение в баню собралось. Наш черед париться… Мужики веники раздобыли. Вошь обседлала — спасу нет. Рубаху тряхнешь над каменкой — лопаются, как гранаты… — начал было отделенный, но взглянул на взводного и направился на двор тетки Феклы, где слышались веселые мужские голоса и смех.

Алешу точно сдуло с полатей, где они лежали с Никодимом.

— Товарищ Пальчиков!.. Ефрем Гаврилыч… Андрей Иваныч… — заспешил Алеша, — мне разрешите… пожалуйста!.. Ну что вам стоит!..

Отделенный производил расчет людей на два полевых караула.

— Товарищ отделенный! — не отставал Алеша.

— Медведев! — позвал Пальчиков. — И где он, черт культяпый!..

Оказалось, что страдающий ревматизмом шестидесятилетний партизан Савел Медведев успел-таки уйти в баню.

Пальчиков повернулся к Алеше:

— Одевайсь!

Алеша быстро вскочил на полати, схватил валенки и полушубок…

Никодим вышел проводить друга и предложил Алеше свою шашку:

— Возьми, я не жалею…

Алеша нацепил шашку.

Все было таинственно и необычно: и как шли молча, и как расходились в тайге. Даже скрип снега под ногами воспринимался по-иному. Алеше казалось — словно точили узкие длинные ножи нож о нож.