— Как у тебя грязно да вонько в твоем штабе!..

Мальчик решил «отплатить» Алеше за его зазнайство. Он никак не ожидал такой холодности и почти полного безразличия со стороны друга и к Бобошке и к отбитому у врага оружию.

Лицо Алеши вдруг потемнело. Теленок, грязь, вонь, паутина в углах штаба и без того угнетали его, мешали работать…

— Ну, братец, сморозил! Да понимаешь ли ты, ежова голова, что в военное время и не такому помещению рад будешь… В военное время, брат… Да что тебе говорить! Вот, например, фельдмаршал Кутузов в тысяча восемьсот двенадцатом году совет в Филях в простой крестьянской избе… чуть не с сотней генералов проводил… А ты говоришь!

Но умный мальчик чутьем угадал, что тут что-то не то: и голос у Алеши дрожит, и глаза не так смотрят… Никодим неожиданно предложил:

— Давай приберемся, Алексей!..

— Как приберемся? — не понял Алеша.

— А так: с полу всю грязь к чертовой бабушке. Снег со стен обметем. Из-под бычишка вонючую подстилку тоже долой. Да если мы втроем за это дело возьмемся, то через час-другой ты не узнаешь свой штаб.

Алеша молчал. Предложение Никодима ему понравилось, но он почему-то стыдился показать свою радость.

— Ну что ж, давай, пожалуй, коли такая охота тебе пришла… — И он не торопясь надел на голову папаху и поправил на груди зипун.

— Покарауль-ка Бобошку, я за метелками сбегаю.

Никодим выскочил из избы.

Алеша тотчас же присел на корточки перед медвежонком и стал гладить его и чесать за ухом:

— Ну вот мы и в боевой обстановке, Бобошенька! Поздравляю, поздравляю!

Медвежонок выгибал мохнатую спину, терся головой о колено Алеши. С мороза от шерсти пестуна пахло псиной.

Бобошка лизал руку Алеши горячим языком, смотрел ему в лицо и смешно моргал круглыми коричневыми глазками. Алеша любил смышленого, забавного медвежонка, но ласкал его при Никодиме редко и теперь, заслышав топот за дверью, поднялся и отвернулся от Бобошки.

Мальчик принес две метлы и лопату, вскочил на стол и стал обметать снег и паутину. Алеша принялся за другую стену.

Возбужденный шумом и движением, телок разбрыкался, и пестун стал красться к нему. Глаза Бобошки горели, короткие уши вздрагивали.

Никодим папахой протирал грязные стекла в единственном окне избушки. Алеша писал вывеску: «Штаб партизанского отряда». Оглянувшись, он увидел медвежонка уже на середине избы.

— Смотри! — тихонько толкнул друга Алеша.

Никодим повернулся.

— Бобошка! — гневно вскрикнул мальчик и с силой бросил папаху медвежонку прямо в морду.

Бобошка взвизгнул и кинулся под лавку.

— Все понимает, только грамоте не обучен, а то бы писарем его вместо тебя в штаб… — засмеялся Никодим и так заразительно, что Алеша даже не обиделся на него за «писаря».

В помещении штаба теперь было чисто. От морозной соломы пахло полынком и хлебом. Телка привязали в угол и отгородили найденной на дворе дверью.

— Ну, Ефрем Гаврилыч, полюбуйся теперь штабом!.. — Алеша вздыбил пестуна и заплясал вместе с медведем на мягкой, хрустящей соломе.

Третий день Алеша работал в штабе. До десятка текстов воззвания составил он. В каждом из них было сказано о «всей стране» и о «всем мире», «которые смотрят…», о «кровожадном враге, сосущем народную кровь», «прихвостнях буржуазии»… Но ни один из вариантов не удовлетворял автора.

Васька Жучок несколько раз прибегал от командира, крутил усы, звенел шпорами.

— Ну, как воззвание?

— Работаю! Напишу — скажу… — не отрываясь от бумаги, говорил Алеша, срывал с головы «воронье гнездо» и распахивал на груди зипун.

Жучок проходил к столу, садился на лавку и, поигрывая анненским темляком кавказской шашки, смотрел на Алешу. Потом он шумно вставал, делал несколько звонких кругов по избе и, постояв еще у стола, уходил, хлопнув дверью.

И вот кончил воззвание Алеша. В последнем варианте он привел даже фразу знаменитого римского полководца Корнелия Сципиона, пристроив к ней только два слова: «Алтайский народ! Бейся, борись, сражайся мужественно, и я приведу тебя к цели, где ты получишь неувядаемый венок, который тебе предназначен!» Товарищи! Помните! «Жизнь гражданина принадлежит отечеству», — сказал великий Наполеон… Верьте, недалек тот день, когда произвол белых бандитов рухнет в пропасть!»

Словами: «Для храбрых трудных дел не существует!» заканчивалось воззвание.

Задыхаясь от волнения, дописывал заключительные фразы Алеша. Со сверкающими глазами громко прочел он воззвание вслух.

— Здόрово! Ур-ра-а, Алексей Николаевич!

Алеша сорвал с головы папаху и подкинул ее к потолку.

— Ну, Ефрем Гаврилыч! Уж это, я думаю!..

Красивым, четким почерком Алеша переписал воззвание.

— Никогда еще так не писал! Вот они, наконец, огненные слова!

— Ты ли это писал, Алексей?

Алеша представил лицо командира, его глаза. «Леша! Леша! — скажет он. — Вот та пушка, которая пробьет любое бронированное сердце!..»

Алеша взволнованно ходил по избе:

— Да, это настоящее творчество!

Но чем ближе подвигалось время к приходу Ефрема Гаврилыча, тем все больше и больше закрадывалось сомнений в душу Алеши насчет ценности написанного им воззвания.

Перечитывая его, он уже не восторгался им, как утром. Некоторые слова и фразы ему хотелось переделать. Ожидание обессилило Алешу.

Вечером явился Варагушин. Ефрем Гаврилыч зажег лампу, осмотрел прибранное помещение, толстый слой свежей соломы под ногами и, глядя на вдохновенное лицо Алеши, улыбнулся в пшеничные усы.

— Какой ты у меня… — он хотел сказать что-то ласковое, как отец сыну, но Алеша перебил его:

— Вот, Ефрем Гаврилыч, воззвание, но оно мне самому не совсем нравится, и я твердо решил переделать его заново.

— Давай! Давай вместе! Оно, понимаешь, в две головы-то…

Варагушин сбросил папаху и порывистым движением расстегнул полушубок. Алеше хотелось прочесть воззвание самому, но Ефрем Гаврилыч взял у него лист и медленно стал читать вслух. В затрудненной читке командира воззвание показалось Алеше еще неудачнее. Лицо его залилось краской.

«Смотрит вся страна, весь мир!» — прочел командир и застучал пальцами по столу. — Понимаешь, Леша… оно того… как бы тебе сказать… — и Ефрем Гаврилыч еще сильнее застучал пальцами. — Ну, одним словом, широко хвачено… Во всем-то мире, Лешенька, дряни всякой, буржуйни и другого элементу достаточно… Давай-ка напишем «пролетарьят». В крайности — «угнетенные массы», тоже можно.

Командир взял в неловкие свои пальцы карандаш и торчком перечеркнул красиво написанную Алешей строчку. Потом, сбочив голову к левому плечу и нахмурив лоб, внес поправку.

— Вот так-то лучше будет! — обрадовался он проделанной работе.

И снова началось медленное чтение воззвания вслух.

Алеша весь сжался, когда командир дошел до фразы Корнелия Сципиона.

— Что-то мудрено… Понимаешь, Леша, как бы тебе… — и командир забарабанил пальцами еще сильнее.

Уже по силе стука пальцев Алеша понял, как не понравилась эта злополучная фраза командиру. Он чувствовал, что этот большой, сильный человек краснеет, мучается, стыдится сказать ему, что все написанное им страшно плохо.

— Ну, одним словом, этот твой Корнил, чей он у тебя… — Варагушин снова наклонился над строчкой. — Одним словом, Корнил Семенов… Пупки с его от смеху у мужиков полопаются… — И Ефрем Гаврилыч засмеялся так весело и непринужденно, что и Алеша улыбнулся.

«Час победы недалек!» — прочел дальше командир и обрадовался: — А вот это хорошо! Здорово! Это обязательно оставим. Я говорил: в две головы-то… Ну-ка, Леша, давай чистый лист…

Лампа коптила, но ни командир, ни Алеша не замечали. Исправляя фразу за фразой, они переписали воззвание. Дважды пропели петухи в деревне. Давно замолкли собаки. За окном трещала глухая морозная ночь. Алеша писал под диктовку командира. Слова и фразы Ефрема Гаврилыча совсем не походили на слова Алеши.