Хозяйка у меня огородница, не дай не приведи! Ее пуще всего овоща тревожит. Пристала ко мне: «Вези Солку подале от греха. У нее кровь распалилась, может, там утихомирится». Ладно, увез. Весна, ручьи. Сам знаешь, какая пора: и земля весной в себя семя просит. Вижу, мается бабочка. Вечерами уставится в окно и смотрит на дорогу, а глаза тусменные-тусменные сделаются. «Меня, говорит, здешнее одиночество поедом ест». И, по совести сказать, правда, кровь-то кипит, куда от нее денешься? Вот ты теперь мне и скажи, товарищ секретарь: а почему все это проистекает?

Андрей не дышал: слушал.

Леонтьев только хотел было заговорить, но рыбак опять удержал его:

— Чуток еще повремени, Василий Миколаич, не все, не досконально выложил я тебе. Как говорится, своя боль больнее. Пусть Солка — баба безмужняя, а молодая баба без мужика — горох при дороге: кому ни надо, щипнет. Но оглядись кругом: сколько в нашей деревне девичьих сынов?

— Это каких же девичьих?

— Известно, без замужества прижитых. Тоже вопрос немаловажный. Парнишка чуть подучился — в город. Слов нет, и городу нужны люди, город нынче на деревню ой-ой как работает! Но ведь парней-то соковитых — один из десятерых. Вот тебе и загадка: садил пять, вынул шесть, а одного нет… Думал я, думал, искал виноватого, искал и понял: вся наша жизнь виноватая. Рассуди, сколько порушенных в войну и после нее семей? Безотцовщины? Разбойства? Хулиганского беспутства? Как все это привести в порядок? И вот через что приступил я к тебе с моим горем. Много хороших слов разных говорили нам краснобаи, а только хвастливым словам мужик не верит. Не любит народ хвастовства. О тебе же, обратно говорю, другая байка промеж людей прошла — поверили в тебя. Смотри не подведи. Шибко обидно будет!

Хрисанф Иванович наклонил голову, положил на колени натруженные, со множеством застарелых шрамов руки и выжидательно замолк. Молчал и Леонтьев. Чуть приоткрыв глаза, Андрей смотрел на них обоих, и тоже думал, и тоже с волнением ждал ответа Леонтьева.

Василий Николаевич, ссутулившись, заговорил негромко, как и рыбак, раздумчиво:

— Загадку ты мне загадал нелегкую: не просто ее сразу разгадать. Одно для меня, Хрисанф Иванович, ясно: отгадывать и решать ее мы будем всем миром, всем народом нашим.

Еще полчаса назад Солка вызывала только чувство стыда и отвращения в душе Леонтьева, а после рассказа умного мужика обернулась перед ним совсем иною стороной…

Сердце его приняло на себя ответственность и за Солку, и за тысячи подобных ей, лишенных семей молодых женщин. Он уже не мог равнодушно пройти мимо всего этого: Солка Буланова касалась лично его, секретаря райкома, у которого в районе столько еще и слабых колхозов, и «порушенных» семей, безотцовщины, разбойства, хулиганства, «девичьих сынов». И это его: «Смотри не подведи. Шибко обидно будет!» Ну как тут скажешь «красивые», хвастливые слова?

— Насчет твоего Ивана я поговорю с Боголеповым. Подумаем и о Соломее. Но дело здесь не в них только. Нужно как можно скорее поднимать ваш колхоз, менять и председателя и некоторых бригадиров, изыскивать новые статьи доходов, чтобы не бежали из деревни мужики и парни, а возвращались в них. Ведь тут каждый человек на счету!

Рыбак слушал внимательно, но по лицу его трудно было понять, каково его отношение к проектам секретаря, хотя он все время поддакивал:

— Это действительно… Ничего не скажешь… Гляди пожалуйста!

— И насчет нашего колхоза «Красный урожай»…

При этих словах Леонтьева хозяин оживился, в глазах его блеснул огонек.

— Я, Хрисанф Иванович, к тебе тоже решил за советом обратиться, потому что тебе, как старожилу, многое видней…

Говоря это, Леонтьев не подделывался к рыбаку: он твердо был убежден, что не только учить, но и всегда учиться надо у народа и что только такое взаимообогащение и помогает решать большие и малые задачи.

— Эх, Василий Миколаич, я что? Какой я советчик? Я, можно сказать, осиновый пенек… Деды были рыбаки, отец тоже, значит, и дети в воду смотрят… — заговорил явно польщенный и растроганный Хрисанф Иванович. — А вот есть у меня дружок — это действительно головастый по своему делу… Можно сказать, домышленный спец…

Рыбак уже не смотрел смущенно на босые свои ноги, а держался с секретарем райкома свободно, словно прожили они под одной крышей долгую жизнь.

«Подобрал ключ, отомкнул, — с удовольствием подумал Андрей. — А все потому, что в человеке видит человека, а не колхозную «единицу».

— Потомственный, споконвечный овчар, а по-теперешнему — чабан Семен Яковлевич Брусницын. Грамотей — куда тебе! С книжкой пасет, ест и пьет. Догадываюсь, и спит с книжкой. Каждую былинку понимает. И вот говорит он мне: «Хрисанф Иванович, голову прозакладываю! Лучшего места для овец, как здешние мелкосопошник, ложочки и гривы, по составу трав не найти. На здешних выпасах овцы и отменную волну нагуляют и двойнями котиться будут».

По происхождению мужик этот из лойковского колхоза-миллионщика, а дочка, вишь ты, к нам его перетянула: и дочка и зять тоже страшнеющие мечтатели об овцах. На тонкопородной шерсти наш «Урожай» думают поднять.

Да, так вот с этим книгочием Брусницыным не одну ночь мы проговорили. И ты бы видел, как плакался он о выгонах под Предгорным! Все распахали. Скотину и прежде-то негде было пасти, а сейчас хоть караул кричи! Можно бы вот тут, в большой отдаленности от кошар, содержать скотину, но ни тебе загонов, ни тебе крыши. Если б такое богатство, как тутошние места, да в руки хозяйственного Лойки! Он бы всю животноводческую бригаду сюда перебросил: выпаса на сотню тысяч голов, водопои в каждом логу, и вода — хрусталь! Проканавь займище, спусти в Талицу, и сена в самый засушливый год на сотню тысяч голов! «Вот, — толкует Брусницын, — где «урожаевские» мильены-то валяются, а поднять никто не хочет…»

Леонтьев раскрыл знакомую Андрею записную книжку и переспросил:

— Брусиицын?

— Семен Яковлевич, а фамилия дочки и зятя его — бродяжья, сибирская: Непомнящих.

В памяти Андрея возник образ сурового, умного мужика, с которым он не раз встречался ранней весной у отары овец.

«Почему он с Леонтьевым о таких важных делах говорит, а со мной нет? Значит, чуждается: не сумел подойти».

— Обязательно запиши, Василий Миколаич, — живо подхватил рыбак. — От такого мужика ума набираться. Он еще что рассказывал мне… — Рыбак вплотную подвинулся к Леонтьеву: — «Вычитал, — говорит, — я в достоверной ученой книжке, что один московский профессор дохитрился от овцы, как со свиньи, за один окот трех и даже до семи ягнят получать. Только будто затирают этого профессора в Москве другие профессора из Министерства сельского хозяйства». Возможно ли такое, Василий Миколаич, чтоб эдакое большое дело да затирали? — рыбак замолк, настороженно ожидая ответа.

— Сказать, что невозможно, — не могу: разные и в Министерстве сельского хозяйства профессора бывали, Хрисанф Иванович. Случалось, что и добрые начинания надолго затирали чиновные себялюбцы и карьеристы, но партия рано или поздно всегда разбиралась и помогала новаторам…

— Так вот и ты, партийный наш секретарь, хорошенько с этим чабаном поговори — умнеющий мужик! А я, по своему, по рыбацкому разумению, тоже скажу: если бы в наши благодатные озера да вместо рыбы-щепы, какую мы ловим сейчас, пустить на развод сазана или карпа — немалые бы доходы получили… Расшевелить только народ — горы поднимут!

…Луна садилась. Перед рассветом ветер сник: оттеплело. Кустарники и травы облились росой. Туман закутал и озеро, и ленивую, омутистую Талицу, и приречье. Плотный, волнистый, текучий, он походил на сбившееся многотысячное стадо белых овец. Было так тихо, что, казалось, вся вселенная погрузилась в непробудный сон.

Леонтьев сидел на крыльце и силился уловить какой-либо звук, хотя бы всплеск рыбы в озере, но не слышал ничего, кроме шума в ушах.

И вдруг в неясной, смутно различимой из-за тумана речной уреме раздался выщелк, похожий на короткое «чокррр»… Через несколько секунд — второй, и после такой же перемолчки — третий. «Зачокрыжил», — всплыло из далекого детства слово, определявшее соловьиный зачин.