«Ей, Бо! — Думал я, всегда буду так ходить. И часы натуральные куплю».

Вот ведь как действует на психику по–настоящему хороший костюм. Поддельные часы буквально жгли запястье. Будто в благородное вино плеснули самогон.

И я поддался магнетизму одежды, снял «роллекс» за двести дубовых рублей и подарил беспризорнику.

Лучше бы я этого не делал. Так на крик воробья слетается неизвестно откуда миллионы пернатых хулиганов. Короче, оставшиеся шаги до входа в редакцию я проделал в очень примечательном и очень шумном (куда вам до наших, итальянские мальчишки!) эскорте.

А со слонихой дело было так. Меня вызвали из зверинца Петровны срочной телеграммой, подписан ной Хитровским. Он тогда уже был инженером в этом зверинце и оставался за директора на период его от пуска. Кинга — большая любительница срывать двери слоновоза — пятисоткилограммовые, обитые изнутри шипами. Она их сама открывала и закрывала, ухватившись хоботом за верх створки. Когда же хотела пить или есть, — начинала до тех пор дверью хлопать, пока та не срывалась с петель.

Мне несколько раз приходилось выводить Кингу, пока рабочие, подвесив дверь краном, приваривали но вые петли. Тут же, в новом зверинце, где ее часто оставляли без еды и питья, она сорвала обе двери в первый же месяц. И зиму встречала в настежь распахнутом прицепе. Вдобавок, она разобрала пол, вырвала доски настила и сжевала их (слону необходимо давать грубые ветки, доски — стачивать зубы). Ухаживал за ней какой–то азербайджанец, убежавший якобы от междоусобицы, а скорее, от жены и детей. Люди одной с ним национальности считали его выродком. Он вечно был грязный, занимался в основном куплей–продажей. Кинга голодала. 0 том, что надо давать ей что–нибудь жевать для зубов, он не знал.

Отремонтировать слоновник, не выводя слониху, не умели. Вызвали меня. Но вызвали поздно. Ударили холода, слониха сильно обморозилась. С большим трудом при помощи городской администрации удалось устроить ее в теплый цех военного завода.

Когда я приехал в этот цех, я не узнал бедное животное. Худущая, одна голова да уши. Кожа висит складками. На боку, ушах, на подошвах гниет, отстает лоскутами кожа. Глаза в белой слизи. Хобот тоже обморожен, в язвочках.

Бедняга тихонько затрубила, обняла меня хоботом, стала попискивать, как мышь, бурчать что–то — жаловаться. Я мигом смотался на барахолку, купил аэрозольных пузырьков с асептиками и антибиотиками, обработал раны, вколол ей несколько шприцев стимуляторов, наладил повышенное питание и дал телеграмму в Москву с просьбой оказать помощь.

Москва отреагировала, как всегда, оперативно. Слоновоз прибыл через две недели! Кроме того, они зачем–то прислали Мишу Корнилова, дрессировщика слонов, воспитавшего Кингу. Мы с ним повспоминали Кингины проказы, и он уехал по своим делам.

Наконец, прибыл утепленный слоновоз, и Кингу от правили в Москву. Там ее поставили во дворе шапито в парке Горького. В Москве было еще холодней, чем в Волгограде. Главк поручил заботу о слонихе главному зоотехнику. Тот походил вокруг слоновоза, посмотрел на беспомощную слониху — она легла еще в дороге, совершенно обессилела, — отбыл в главк, советоваться.

Я позвонил на Цветной бульвар, договорился, что слониху там примут, помогут ее поднять, полечат. Дело в том, что лежать долго для слонов опасно. Начинаются пролежни, плохо работают внутренние органы, происходит застой крови. А Кинга уже не могла подняться, беспомощно упиралась хоботом, перебирала толстыми ногами, они скользили, она откидывала голову, вздыхала шумно и жалобно. Жалко ее было до слез. Сообщив в главк, что на Цветном Ю. Никулин готов принять больную, получив авторитетные заверения начальника зооветотдела в том, что ее туда доставят немедленно, я уехал. Пользы от меня уже не было, а ухаживать за Кингой мог и грязнуля–азербайджанец. Контакт у него с ней был хороший.

Уже потом, когда в прессе появились заметки о несчастном животном с просьбой оказать гуманитарную помощь, я узнал, что главк, не желая предавать эту историю гласности, проманежил слониху в парке еще не сколько дней. В конце концов у директора шапито, влиятельного Григоряна, лопнуло терпение и он сам отправил Кингу к Ю. Никулину. Тот же обратился через «Комсомольскую правду» к иностранцам.

Навезли гору фруктов, доставили уникальные лекарства, прибыли зарубежные специалисты. Армия наладила систему строп для того, чтобы переворачивать гигантскую тушу с бока на бок. Но все эти меры спасения запоздали. Через десять дней Кинга скончалась. Вскрытие определило ряд патологических явлений в сердце, печени, желудке. Патологоанатомический диагноз считал их косвенными причинами смерти. Летальный исход наступил из–за общего истощения, вызванного обморожением.

Зарубежная пресса живо реагировала на происходящее. Еще бы, слониха — жертва перестройки. У меня перебывали японцы с великолепной видеокамерой, американцы, французы. Японцы мне понравились больше, они подарили мне калькулятор на светодиодах. А американцы и французы отделались пачкой сигарет и авторучкой.

Что я им мог рассказать? Ну, о зверинцах, об их убожестве я рассказал достаточно. А про Кингу? Я ведь не знал, кто больше виноват — директор, не отремонтировавший слоновоз заблаговременно, или Хитровский, не сумевший предусмотреть наступающие холода. Или этот беглец–азербайджанец, про которого даже в «Комсомолке» упомянули, что его с милицией приходится искать, чтоб он ухаживал за слонихой как положено. Уже потом, когда я начал работать у Бофимова, он перед отъездом в Москву попросил меня внести дополнения в требования на питание. Такие требования заполняются каждое утро зоотехником и передаются кладовщику. Против запрошенных продуктов она пишет, что выдано фактически. Вот эти требования и нуждались в исправлениях, потому что, судя по ним, слониху почти не кормили. Правда, Бофимов уверил меня, что про сто записи велись небрежно, а она получала всего вдосталь.

Ну, еще я вписал в эти требования сорок бутылок водки, которые она должна была выпить, и которые до сих пор лежали на складе. Водку со склада я забрал и разделил с Бофимовым. Хороший человек, этот Петр Викторович. А покойная Кинга меня не осудит. Она меня любила, жила под моей опекой, как у Христа за пазухой. Она бы за меня порадовалась.

Вот такая история.

Петра Викторовича же обвинили в смерти слонихи и после долгих интриг с работы сняли, отдав его зверинец вместе с сэкономленными деньгами проныре Боканову.

Я позвонил в Москву, и Бофимов сообщил мне, что унывать не стоит — он связался с адвокатом и его за верили, что суд восстановит в должности на сто про центов.

Тут как раз подоспел очередной запой, я почти не выходил из вагончика, тем более, что в это время я познакомился с милой девчушкой, которую представил толпе, как племянницу. Она пила немного, но за вином бегала исправно. Когда я через десять дней по считал пустые бутылки, оказалось, что я ухитрился вы глотать 30 бутылок шампанского, 150 — пива и десять — водки и вина. Конечно, девчушка возилась со мной не бескорыстно. По крайней мере, одел я ее с головы до ног, все коммерческие магазины были к ее услугам.

Пока я пил, Хитровский развил бурную деятельность. Он отдал в ремонт покореженные барьеры ограждения, поставил художника разрисовывать его личные, самые приглядные внешне вагоны, намереваясь поставить их на фасад, организовал ремонт КАМАЗа и еще одного ЗИЛа. Кроме того, купил новую щитовую и перечислил часть денег в зооцирк Краснодара.

— Надеюсь, ты не собираешься перевозить сюда второй зверинец? — спросил я, дыша перегаром.

— Ты пить кончил? — уклонился он от ответа.

— Кончил. Можешь ехать. Но, учти. Я вскоре сам уеду, что мне тут делать?!

Владислав уехал во второй зверинец. Намерения его не были до конца ясны.

Андрей тоже уехал. Они, как сговорились, — вечно уезжали вдвоем или друг за другом перед переездом. Мне приходилось отдуваться в гордом одиночестве. От новеньких пользы было мало, хотя потихоньку они втягивались, привыкали к авралу каждого переезда. То, что их заработок зависит от заработков зверинца, я им внушил. Ну, и поощрял после быстрого, без происшествий, переезда тех, кто хорошо работал. Выдавал деньги сразу За эти премиальные меня постоянно ругали все начальники. А я считал и считаю, что премию, пусть мизерную, надо выдать тотчас. Потом ее стимулирующее действие исчезнет, забудется.