Я вошел в агентство и безропотно заплатил говорливому юнцу 200 рублей. За это он дал мне распечатку с адресами, которую ввел в компьютер из свежего номера газеты «Из многих рук в одну руку». Зато отсюда можно было переговорить с хозяевами (вернее — хозяйками, такое впечатление, что вся сдаваемая в аренду недвижимость в Москве принадлежит женщинам. Недалек тот час, когда у наших дам начнут отрастать бивни).

Мальчик, упрятав с подчеркнутой небрежностью, деньги в ящик стола, подключился к звонкам. Он звонил со второго телефона, разговаривал требовательно и высокомерно. Он явно напрашивался на чаевые. Чаевых я ему не дал, зато царственным жестом отказался от квитанции о получении основной суммы. Уже выходя я услышал, как скрипнул ящик стола. Клерк не надеялся на стабильную зарплату, полагаясь на себя больше, чем на владельцев фирмы.

Я вышел на проспект и у кинотеатра быстро поймал частника. Меня ждал вокзал, трудности посадок на любой поезд, лишь бы быстрей, не было. Так я и сделал, а через 40 минут поезд нес меня в Краснодар, на юг. Уютно устроившись на верхней полке плацкарты, я прикрыл глаза и попытался проанализировать случившееся. Я уже начинал жалеть о своей активности, возможно, они с самого начала преувеличивали мою роль в связи с беглой невестой, теперь же я дал им подтверждение их опасений. Впрочем, кто знает, что лучше — вышел бы я из гаража живым после того, как узнал о них? Что теперь гадать. Кроме них, меня вскоре может начать разыскивать милиция. Хотя милиция Грозного скорей спишет это дело, чтоб не вешать на себя лишнее, как несчастный случай. Особенно, если не будет близких или родственников погибших. А у таких охламонов, как сержант или гражданский, родственники могут быть только в аду, среди хвостатых с копытцами. Другое дело, что мафия может сознательно стимулировать милицию, чтобы разыскать меня с их помощью. Такой вариант тоже нельзя сбрасывать со счета. В любом случае мне следует затаиться, страна велика, а возможности чеченцев ограничиваются их страной и Москвой, где они чувствуют себя еще вольготней.

А девчонку все же жаль… Красавица… Хотя… что я о ней знаю. И, будь честен, тебя к ней влекло не только сочувствие или желание помочь. Как это часто бывает с мужиками (настоящими мужиками) твои поступки процентов на пятьдесят стимулировал особый орган, расположенный ниже живота. Но, красавица, черт меня побери!..

Черт меня не побрал. Тогда я решил отвлечься, так как ни спать, ни есть не хотелось. В спешке я не купил в дорогу никакого чтива; покопавшись в дипломате, я вытащил лишь свою злосчастную тетрадь, так болезненно напоминавшую про неволю. Я раскрыл ее в середине и сразу бросилась в глаза выписанная сентенция:

«Человек, бездействующий, когда на его глазах совершается несправедливость, гораздо более преступен, чем тот, кто ее совершает».

Да, похоже, что и в тюрьме я был розовым идеалистом, если такое записывал. Что там дальше, интересно?

«…Не успел я переписать это изречение, как от тетради меня отвлек визг, переходящий в рычание. Посреди барака схватились Юрка Слепой и Адмирал Нельсон. Слепой действительно слеп, а сидит за кражу. И не первый раз. Нельсон — инвалид, у него искалечена вся правая сторона, рука практически бездействует, нога волочится, а глаз частично выбит и торчит на изуродованном лице наподобие дули, далеко выходя из глазницы. Обычно они дружат: Нельсон помогает Слепому ориентироваться, а Слепой служит ему подпорой, помогает ходить без костыля. Что–то они не поделили?

Они дерутся с переменным успехом, жестоко и бес сильно, а я сижу на шконке с книжкой в руках и смотрю на них с унылым равнодушием. Да, «человек, без действующий…» Сюда бы автора этой благородной мысли!»

Нет, не был я уже идеалистом. Зря я о себе так хорошо подумал.

Я сунул тетрадь под голову. Опять ясно и четко вспомнился барак, вся зона, втиснувшаяся на территорию бывшего немецкого монастыря, серое влажное пространство без единой травинки, деревца — бетон, асфальт, железо, крашенное серой краской. Удивительно мерзкое место.

Еще удивительней был мой барак. Туда обычно селили инвалидов, поэтому вечером он представлял колоритное зрелище: зэки отстегивали руки, ноги, пристраивали костыли, вынимали челюсти. Ночью эти инвалиды издавали кошмарные звуки, похожие одновременно и на скрежет металла по стеклу, и на рожковые вопли автомобильных сигналов. Меня сунули в этот барак, чтоб быстрей окочурился, с подачи гебешников. По своей инициативе администрация начала меня терроризировать чуть позже.

Бараком назывался полуподвал монастыря. Раньше это был настоящий глубочайший подвал, где монастырские обитатели хранили припасы. Потом его перекрыли досками, приподняв таким образом метра на три, и устроили там лежбище для осужденных калек.

Старая канализация не справлялась со стократной нагрузкой, под полом постоянно плескалась вода, по стенам ползали мокрицы, все мгновенно покрывалось плесенью. Иногда канализация отказывала окончательно и вода поднималась над полом. Просыпаешься, и у самого лица пенится и о чем–то бормочет тухлая жид кость, по которой весело плавают ботинки, отчаянные крысы и нечистоты.

В дни наводнений здоровая часть отряда передвигалась по бараку на манер кенгуру по расставленным во всю длину коридора табуреткам. Зэкам с ограниченным числом конечностей приходилось трудней. Отряд состоял из 104 осужденных, две трети которых имели вторую или первую группу.

Начальником отряда был рослый белорус в чине старшего лейтенанта, который пытался заочно учиться на юрфаке. Он имел глупость довериться мне — дал на исполнение пару контрольных по криминалистике и две курсовые: по диамату и по уголовному праву. Имея нужную литературу, поставленную незадачливым стар леем, я быстро скомпилировал требуемое, после чего он глубоко заглотил наживу вместе с крючком.

Но он оказался настолько странным, что попытался нахально с крючка сорваться — пришлось сдать его начальнику колонии, великолепному интригану в чине полковника. После этого старлей затих, другие начальники отрядов начали посматривать на меня с ненавистью и опаской. Выждав месяц, старлей попытался ущемить мои интересы. Пришлось объяснить, что выговор от начальника колонии — мелочь по сравнению с тем, что ждет его в университете, если там узнают, кто пишет за него курсовые. Я был уверен, что он спросит, как я это докажу, но он не спросил, что служило свидетельством очевидного — он поленился даже переписать их своим почерком.

…Уютно стучали колеса. Я задремал, мне приснилась дурацкая смесь зверинца и зоны. Зоозал был построен на плацу, в разводе на работу наравне с администрацией участвовали толстуха–бухгалтерша и гомик Андросов. Я стоял в первой шеренге и ко мне грозно направлялся начальник режима в виде страуса эму с майорскими погонами…

В Краснодаре я сошел отдохнувший, выбритый, быстро снял номер в гостинице «Арена» — удостоверение заместителя директора срабатывало даже в Москве, — и занялся подсчетом наличности. Собственно, считать особенно было нечего — 384 рубля. Следовало подумать об источнике доходов, да и задерживаться в крупном городе не стоило. Тем более — в цирковой гостинице, где меня могли догадаться поискать.

В Краснодаре я несколько раз бывал, город более–менее знал. Я надел свою рабочую спецовку: джинсы и геологическую энцефалитку, купил в спортивном магазине большой кусок палаточной ткани и поехал в автомагазин.

Рядом с магазином была пространная стоянка продажных машин. Они стояли еще без номеров, прямо после железнодорожного переезда, разных цветов и разной степени поцарапанности. Сунув сторожу червонец, я прошел в конец стоянки, поглядывая на покупателей. Некоторые выбирали главным образом цвет, да смотрели, чтоб явных повреждений не было. Но большинство елозило вокруг машин с дрожащими щеками. Если бы у автомобиля были зубы, как у лошади, это значительно облегчило бы задачу покупателей. За неимением оных, они по пояс залазили под капот, ящерицами ползали между колесами.