Публика робко ропщет, но кондукторша разевает накрашенный рот, и становится тихо. У нее могучие голосовые связки и лихой лексикон.
Девушка уподабливается мышке. Она подбирает свое скромное имущество, просачивается сквозь толпу и сходит. А я, отойдя в другой конец вагона, осторожно записываю в блокнот номер вагона и время. В диспетчерской мне сообщат фамилию кондуктора, и очередная заметка в отдел происшествий ляжет в понедельник на стол Вельзевула.
У 300 очередь. Дородные отцы семейств волокут своих замусоленных чад, сзади чинно выступают сухие матроны. В нашем городе клич «Берегите мужчин» привел к неожиданному результаты. Женщины ввели матриархат, похудели, стали агрессивными, а бедные мужчины, совершенно заморенные стиркой, готовкой, пеленками, почему–то располнели.
Я пропихиваюсь без очереди, суя под нос вахтеру корреспондентское удостоверение и, провожаемый язвительными репликами очередных, вышагиваю по аллее.
Горыныч сегодня не спит. Скоро начнется кормление, все животные ведут себя беспокойно. Горыныч вздымается в своем вольере, шумные языки пламени раскаляют проволоку ограждения, люди с визгом отступают. Но Огнедышащий Змей меня не интересует. К Пегасу я тоже не иду — не люблю встречаться с ним на людях. Я прохожу к отдаленному вольеру, где в замшелом водоеме живет Неизвестное Чудовище.
Впрочем чудовищем назвали его весьма пристрастно. Нечто, похожее на средних размеров ковер, плавает в заплесневелой воде. И неизвестного в нем мало — давно изученное, вымирающее животное. До сих пор не знаю, что меня тянет к этому живому ковру. Довольно примитивное, скучное существо. Болтается себе по заболоченной воде, глотает тину, мелких рачков и прочую пакость.
Но почти каждое воскресенье прихожу я сюда и часами простаиваю у огороженного водоема.
Я вообще редко понимаю себя. Вот, например, мне нравится в 300, и не нравится в редакции. Однако я работаю в редакции, а не в 300. Мне нравится Несмеяна, а не Шапочка. А я все равно встречаюсь с доступной Шапочкой и едко навещаю серьезную Несмеяну. Мне ужасно не нравится жить так, как я живу, но я диву все так же и, наверное, буду так жить всегда…
И все эти мысли обычно приходят в мою не столь уж мыслящую голову при созерцании флегматичного ковра в зеленой жиже.
Ухожу из 300 я уже в сумерки; расслабленный, грустный, и я звоню Несмеяне, долго молчу в трубку, она тоже молчит, мы дышим друг другу в уши, расстояние вроде исчезает, а потом она говорит: если хочешь, приезжай, а я говорю: нет, извини, я вешаю трубку.
И уже почти ночной город уходит мне под ноги сухими фонарями на асфальте, кружится тихими переулками и шумными перекрестками. Я ложусь спать рано. По радио поют на незнакомом языке незнакомые песни, я не включаю радио и так и засыпаю под тягучий мотив чужого искусства.
И на следующий день просыпаюсь задолго до всплеска, быстро встаю, успеваю все сделать, не спеша выхожу из дома и обнаруживаю отсутствие ишака. Хорошо, что я рано встал, я успеваю к летучке и сообщаю вместо приветствия:
— А у меня ишака сперли.
— Опять, — охотно откликаются соболезнующие, — А может он сам ушел.
Бог ты мой, что за проблема? В отделе писем всегда найдется замена. Зачем ишаку ишак. Надо дать заметку в рубрике происшествий, Вась, напиши проблемную статью о несовместимости ишаков…
Острословов останавливает Вельзевул Романович.
— Верррт, — говорит он мне, сатанински проникнув в сущность трагедии, — зайди после летучки, выпишу заявку на склад. И заведи наконец сторожа, а то мы на тебя ишаков не напасемся.
Под монотонное бурчание выступающих я просматриваю почту. Одно письмо заинтриговывает меня. После летучки я иду к Вельзевулу.
— Романыч, — говорю я ему, — выпиши командировку в Крестовую Падь.
— А что там, — отрывается он от гранок?
— Женщину обижают. Может интересный фельетон получиться.
— Нет, не смогу. Текучка, ты уж извини. Надо отчет с торжественного собрания. Иди на завод. Да про происшествия не забывай. Рубрика каждодневная.
— Я не настаиваю. Спорить с Вельзевулом бесполезно. А поехать очень хотелось. И настроение паршивеет, и опять хочется пойти к живому коврику не по графику.
Весь день я хожу сам не свой, а вечером иду к себе. К своему «Я». Третий раз в жизни. Пока в проходной идет необходимая проверка, я вспоминаю прежние визиты к себе.
Первый раз в день совершеннолетия. Я шел, преисполненный гордости: еще бы, мне доверили общение с собственным «Я», значит я — равноправный член общества, свободный в выборе и поступках. Даже то, что отвечать за поступки теперь я буду сам, радовало меня.
А «Я» казалось мне взрослым и чужим, эдаким учителем, которому можно доверить самое сокровенное, интимное. Но «Я» оказалось таким же мальчишкой.
Оно искренне верило в невозможное, не думало о плохом и полно было энергии и счастья.
Мы, захлебываясь, рассказывали друг другу о себе, планировали сказочное будущее, сплетничали о девчонках и даже перемывали косточки родителями.
И ушел я набитый эмоциями, с великолепным чувством освобождения от детства и детских сомнений, но без знания, которое так пригодилось бы.
Откуда было взяться мудрости у Я, если опыт у нас был одинаковым.
А может и не нужно было мне тогда знание, а вера была нужна, вера и надежда, и любовь — банальный и вечный трилистник. Второй раз пришел я к себе после окончания университета. И впечатление от беседы осталось сумбурное. Я и тогда мало в чем сомневался, требовал от «Я» практических советов, хвастался, а оно… хвасталось тоже. Но и сомневалось — я не вник тогда в это.
И вот, третий визит. Неожиданный для меня самого. Еще осталось два. До конца жизни всего два.
Бесшумно сдвигается стальная дверь и я в камере связи. Одеваю легкий шлем, сажусь на кушетку.
— Что, скучно? — вспыхивает в мозге вопрос.
— Странно, раньше ты не начинал беседы первым.
— Раньше ты тоже ни в чем не сомневался.
— Стареем. Десять лет прошло, почти.
— Ну, ну. Только не ударяйся в воспоминания. Мне, может, хуже — и то молчу.
— Тебе может быть плохо?
— Думаешь, отсутствие тела защищает от чувств?
— Я вообще как–то не думал об этом.
— Ты вообще редко думаешь о себе. Значит и обо мне.
— Скажи, почему меня так тянет к Неизвестному Чудовищу?
— Тебя тянет просто к неизвестному.
— А почему я сам об это не подумал?
— Потому что у тебя есть тело и…
— Что и?
— Ты стал нетерпеливым. И… нет меня.
— Ну и?
— Теперь ты и-каешь? Что и? Ты же сам знаешь, что все так живут. Живи и ты.
Молчу. Молчу, и мне очень плохо. «Я» говорит тихо:
— У смежников «Я» всегда вместе.
— Откуда ты знаешь, — вскидываюсь, — это же запрещено, проникать в смежные миры.
— Умозрительно, — смеется «Я», — чисто умозрительно. Смежный миров бесконечное множество, следовательно в одном из них должно быть так.
— Но смысл? Два «Я» в одном человеке! Постоянные противоречия, муки…
— Не знаю в чем смысл. Иди туда, узнай.
— Но я же не смогу вернуться…
— Я тоже погибну…
Дальше мы говорим шепотом, говорим, сами не зная о чем. Может мы прощаемся? Или только встретились, только узнали друг друга и не можем наговориться?..
Я всегда просыпаюсь до звонка. А потом засыпаю снова, и во сне бодро одеваюсь и готовлю завтрак. В этот момент начинает надрываться будильник. Я вскакиваю, делаю множество дел, не успевая ни одного, и на работу прихожу в самый последний момент.
На летучке я бегло осматриваю одежду, напяленную второпях, а потом беру у зава задание и ускользаю в зоопарк. Я очень люблю животных, но так уж получилось, что выучился на журналиста. Иногда хочется плюнуть, бросить все и устроиться в зоопарк простым служителем. Но каждый день надо есть, надо платить за квартиру, одеваться, а я уже привык к хорошему окладу, к чистой работе, к определенному отношению окружающих.
Я прохожу в зоопарк по корреспондентскому удостоверению, иду по аллее и выхожу к вольеру волков. Старый волк Черныш узнает меня и благосклонно ловит припасенный пончик. Я немного стою у клетки, говорю ему ласковые слова, а потом еду в школу, где подрабатываю руководителем кружка фотографов. Уже под вечер я захожу в милицию, беру у дежурного свежуюинформацию для отдела происшествий, в редакции отдаю их на машинку и идет к заву. Сергей Сергеевич приветственно машет головой, спрашивает:
