Воздвиженский подошел к низкому парапету звонницы. Он рванул ворот рубашки и простер руки. Перегнулся через перила и зажмурился. И вдруг ощутил несказанное блаженство. Счастье освобождения. Мысленно он уже парил над людьми, над деревней, над желтым милицейским газиком, над лесом, над яркой кромкой зари, неожиданно вспыхнувшей на границе дальнего поля. Надо только оттолкнуться пятками, чуть сдвинуться с места, и муки уйдут навечно.

Максим Максимович привез в «Националь» менеджера фээргевской группы «кантри-мьюзек», ужинать с ним он не собирался. Но немец настаивал, пришлось согласиться. Не расскажешь же гостю, что на днях похоронил единственную дочь. Увы, пока с этим немцем надо считаться. У него свои прихоти. И не скажешь ему, что проводишь последние часы на родной земле.

Немец сносно говорил по-русски, но беседа текла вяло, деловые вопросы давно уже были утрясены, а чтобы выпить и похвалить угощение, достаточно нескольких слов. Подали кофе, и Максим Максимович вздохнул с облегчением. Сейчас немец пойдет в свой номер, а он поедет домой прощаться с Ольгой. Она не хочет выезжать за рубеж. Ничего… Одумается. А в общем, не все ли равно. Так и так здешняя жизнь кончена. Может быть, он и сам от горя впал бы в апатию, но все же он-то еще жив, и ему интересно еще раз начать, начать новое свое дело, но уже в других условиях и с иным размахом, с другими возможностями, главное, ничего не боясь, не сдерживая свое предприимчивое изворотливое нутро, глядя на свет Божий широко и открыто. Впереди еще столько всего: ведь ему нет пятидесяти. Он будет много работать, окружит себя роскошью — и все забудется. Максим Максимович хотел надеяться. Он всегда жил надеждой — она ведь умирает последней…

Об одном сожалел Максим Максимович: что не уложил мерзавца Воздвиженского. Хотя знал, что поступил правильно, сдержавшись, когда понял, что Вера мертва. И все же судьба справедлива. Она сама расквиталась за Веру.

…Наконец гость поблагодарил за удачные деловые встречи, приятный вечер, прекрасную беседу. Они оба поднялись из-за стола, Максим Максимович проводил менеджера до дверей зала, вернулся к столику, чтобы расплатиться, и вдруг ему захотелось водки — именно водки, фужером, не закусывая, хотя он давно забыл ее вкус, так как в основном если пил, то только коньяк или виски. Он снова сел к столику и стал ждать официанта. А мысль крутилась все та же: «Я был прав, когда ушел, не стал даже глядеть на нее, мертвую… Не может быть три трупа и ни одного убийцы, не может быть. Пули разные, конечно, но на то налогоплательщик и кормит милицию, чтобы она шарады разгадывала».

— Добрый вечер, Максим Максимович, — раздался сзади велеречивый голос, — позвольте принести искренние соболезнования… Бедная девочка! Но риск всегда сопутствует нам, не так ли?

Гурьев искоса глянул — Лебедев… Верно говорят, борода его облагораживает. И как только он сюда попал? А впрочем… Если внимательно оглядеть столик за столиком, станет ясно, что среди иноземных бизнесменов, ловящих в Москве миг удачи, сидят-посиживают и дельцы отечественного образца.

«Наверное, напрасно я не отдал его Быкову, — слушая сочувственные тирады старого конкурента, думал Гурьев. — Знал бы ты, Борода, что я в руках держал фоторобот, с твоей физии срисованный. А в принципе, как бы я ни ненавидел тебя, отдать не смог бы. Это значило бы раскрыться самому. И меня ты никогда не продашь по той же причине. Мы спаяны, как не каждые друзья и братья… Быков, если найдет тебя, то не скоро. Прописка-то, небось, сочинская или все еще воркутинская. Пока доищешься среди трехсот миллионов сограждан. Что обидно — в милицейской картотеке ты не значишься, не попадался, прохвост!»

Максим Максимович тяжело посмотрел на Лебедева и сказал:

— Замолчи. Я знаю цену твоим сочувствиям. Знаю, за что несу крест. И с чего все началось, знаю. Хоть и поздно, к сожалению, узнал. На своих грешил. А это ты мне подножку поставил тем убийством. Тебе, дружок, надо было давно связаться со мной лично, а не доверяться мальчишкам, охочим до псевдоромантики, — он кивнул на высокого стройного парня с тонкими очками на интеллигентном лице, стоящего поодаль.

— Это моя гордость, — усмехнулся Лебедев, — Черныш… Надежнейший из воспитанников.

— Ты меня слушай, мне твой Черныш неинтересен. Кстати, не он собрался со мной тягаться, нет? Так вот скажи своему воспитаннику — руки коротки… Макса ментуре отдать! А «Элладу» я бы вам просто подарил. Не настолько это доходное место, как вам показалось издаля на палочке. — Гурьев крякнул. — Особенно после убийства Ламко. Дураки, на нее-то и можно было делать ставку, если уж чего-то хотеть… Все, «Эллада» мне не нужна, завтра я уезжаю.

— Знаю, потому и подошел, Максим Максимович. Мне понятна твоя щедрость. Раньше ты таким не был. А с остальными точками как? Из Европы контролировать будешь?

Максим Максимович понял: Лебедев догадался — из очередной краткосрочной поездки за рубеж Гурьев не вернется. А он надеялся, что, кроме него и Ольги, об этом пока никто не знает. Но сделал вид, что открытого намека не понял, сказал буднично:

— Я передам Арбузову, когда он поправится, чтобы остатки долгов возвращал тебе. Черт с тобой. Что еще хочешь? Я, к примеру, хочу водки и дать тебе в морду…

— Благодарю, Макс, но твоего Арбузова посадят, как только выпустят из больницы. А Ламко мне самому жаль. Но я боролся не с ней. Признаю, я в проигрыше. А на «Элладе» висит дело, она мне тоже больше не нужна. И тут я проиграл.

— Ты, дурак, мне даже краплеными картами проигрывал. Варианты считать не умеешь. Уходи.

Лебедев кивнул своему спутнику и величественной походкой проследовал к дверям. Ему улыбнулся и поклонился метр — с той мерой такта, которая не позволяет поклону выглядеть лакейским.

Максима Максимовича обуяла злоба. Этот негодяй играл и заигрался. Он не одну Ламко погубил. И Вера в конечном счете на его счету. И Гришка, если разобраться. И Воздвиженский, если вдуматься. Он должен быть наказан.

«Это не в моих правилах, — подумал Гурьев. — Бог простит, а следов не останется. Имею же я право напоследок получить удовольствие остаться отомщенным».

Максим Максимович поднялся из-за стола и тоже вышел из зала. Увидел, как Лебедев и его подручный спускаются по отливающей золотом лестнице. Когда они подошли к дверям и створки автоматически распахнулись перед ними, Максим Максимович сделал несколько шагов и встретился взглядом с сидящим в углу на банкетке под зеркалом юношей. Тот встрепенулся. Максим Максимович кивнул на удаляющуюся пару, и юноша бросился бегом к парадному выходу, не спуская глаз с Лебедева, — того было хорошо видно через стекло витрины. А Максим Максимович вернулся в зал ресторана, ведь он так и не выпил водки. Сейчас, пожалуй, он мог бы себе позволить и два фужера. Придется задержаться здесь на пару часов, пока обернется этот малый.

«Вольво», в которую уселись Лебедев и Чернов, устремилась к Дзержинке, а потом свернула на Рождественку и понеслась вперед, к Бульварному кольцу. Затем свернула к Сретенке и выехала в пустынный переулок. По обе стороны проезжей части стояли дома с пустыми глазницами окон — ремонт еще не начался, а жизнь уже затихла. Вдруг из подворотни проходного двора вылетел «Москвич». Сзади неспешно ползло такси. Таксист притормозил, опасаясь столкновения. Неожиданно раздалась автоматная очередь. Таксист резко взял влево, едва не опрокинулся, разворачиваясь на двух колесах, ударился днищем о высокий край тротуара и исчез. Человек стрелял по «Вольво», приоткрыв дверцу «Москвича», опустив ногу на мостовую. «Вольво» сначала заметалась, словно поскользнулась, а потом встала как вкопанная. Стрелявший подбежал к ней, через лобовое стекло выпустил еще две очереди по уже недвижимым окровавленным телам. И все стихло…

Левченко стояла у окна, глядела на дождь и ритмично стучала пальцем по стеклу. Получался марш Черномора.