Целый день Гриша радовался. Утром так удачно, казалось, вывернулся из истории со стариком Акимовым. Быков, конечно, прижимал вопросом: «С какой целью вы склоняли Акимова к даче ложных показаний?» Но Гриша держался неколебимо: «Я, как сотрудник «Эллады», которую всю трясет после преступления, из которой люди вот-вот побегут, крайне заинтересован, чтобы все скорее выяснилось. И вот я встречаю человека, который заявляет мне, что знает, как было дело. Рассказывает. Да я готов был сам под руки его тащить к вам! Конечно, я ему сказал, что он должен, обязан рассказать все, что знает, органам следствия. А разве нет, товарищ полковник?»

Быков потискал свой огромный подбородок и, отведя глаза, заявил, что в этих рассуждениях есть своя правда, концы с концами сходятся.

И вдруг — явные следы обыска… Не поверил, значит, полковник… Не все концы с концами у него сошлись. Впрочем, Гриша сознавал, так и должно быть, никуда не денешься. Но с другой стороны, полковник ведь нарушил соцзакониость! Надо немедленно писать жалобу прокурору. Да, дела… Вообще-то Быков не дурак, чтобы в наше время, когда на одних жалобах любой преступник из-под любой статьи выползет, проводить незаконный обыск. Нет, торопиться не надо. Надо еще посмотреть, выждать. С жалобой успеется.

Вера заныла:

— Я пить просила, а ты и спать не даешь… Боже мой, мне ведь к восьми на работу…

«Слушала бы поменьше отца, вышла бы за меня замуж, давно б не работала», — мысленно огрызнулся Гриша и вернулся на кухню за забытым соком.

Протянул чашку Вере и сказал:

— Похоже, у меня был шмон…

— Господи, кому ты нужен?.. Почему сок горячий? Выключи свет, — сонным голосом пробурчала Вера и снова бухнулась в подушки.

Чего она так напирала на чавычу? Уж не беременна ли? Это было бы неплохо. Макс бы перестал упираться. Он не только жестокий, он ведь еще и сентиментальный, Макс… Верка родит, и перестанет этот леший на ней строить свои расчеты. Надо ей сказать, решил Гриша, если «влетела», чтоб кончала со своим дурацким каратэ. От одних воплей «йе-ей!» может выкидыш случиться.

«И все-таки я кому-то нужен, — думал Гриша, маясь бессонницей. — И, видимо, не милиции и не воришкам-домушникам. Макс? Что-то задумал Макс? Послал разведчиков? Веру спрашивать бесполезно — она может не знать. А вот ее ключами могли воспользоваться», — уснуть Гриша уже не мог.

Вера внезапно проснулась среди ночи в тревоге. Она вдруг вспомнила, как после уроков случайно зашла в канцелярию. Вот где, действительно, был обыск. За столом сидела женщина, майор милиции, и перед ней лежала гора папок — личных дел учителей. Да, да, именно учителей! Если бы ребят, то это было бы нормально. Чтобы в огромной школе кто-то из учеников не попал на заметку в милицию, такого практически не бывает. Но при чем тут учителя?

Вера попыталась расспросить завуча, та отделалась загадочной улыбкой. И Вера затихла, чтобы не привлекать к себе внимания. Она заволновалась, хотя понимала, что у нее-то в личном деле все чисто. Какие к ней могут быть претензии? Мама у нее — скромная медсестра, папа — бывший работник Госснаба, ныне концертный администратор, и вообще — она уже третий год живет вполне самостоятельно, отдельно от родителей. У нее, таким образом, собственное имущество, свой образ жизни. Гриша в ее личном деле вообще не фигурирует. А с кем она спит, это никого не касается. Да и в школе никто не знает о существе их с Гришей отношений. Ну, скажет кто-то, что видел, как Вера Максимовна садилась в модерновые «Жигули». Так таких «Жигулей» в Москве и области — пересчитаешься, как говорят дети. Но в принципе это все плохо пахнет. Обыск у Гриши, если ему, конечно, не пригрезилось спросонья, сыск в школе… если ей тоже не почудилось с перепугу, что запылала именно ее шапка…

Вера приподнялась на локте и обнаружила, что и Гриша, как она сама минуту назад, напряженно всматривается в потолок.

— Слушай, отец, — она села на постели. — Не бери в голову. Но, по-моему, мое личное дело из школьной канцелярии могло тоже перекочевать на Петровку или куда там… Ну и что? Что они докажут?

Гриша вскочил. Она погладила его по голове, как ребенка, утешая:

— Кто замочил Ламко, неизвестно. Ведь не ты.

— Не я, клянусь тебе, Вера, не я… Любовью нашей, детьми будущими, не я… Но страшно, понимаешь, страшно… Ведь я… — он захотел ей рассказать, как собирается взвалить убийство на Малышева, потому что ее отец строго-настрого приказал сделать все, дать милиции убийцу на блюдечке с голубой каемочкой, лишь бы никто не ковырялся в делах «Эллады». А ведь так можно добраться и до дел самого Гриши Горохова, коих немало… А там потянется нить к Максу. Крах Макса убьет все. Разрушит их любовь. Разметет все надежды. Но язык не поворачивался признаться Вере.

«Как я люблю его», — думала Вера, рассматривая Гришино лицо в слабом свете весеннего предрассветного часа, — и она испытала горделивое чувство, знакомое всякому, кто, отстояв очередь, испереживавшись, что не хватит, все-таки стал обладателем желанного и долгожданного дефицита. Она была абсолютно уверена: ей удалось воспитать из нищего студента свою опору и поддержку, каменную стену, за которой она укроется от жизни, когда уже не сможет прятаться за великой стеной, воздвигнутой отцом.

Чтобы достичь эффекта, нужно произвести эффект. Чернов даже не догадывался, что к Малышеву Воздвиженский вовсе не собирался. На это воскресное утро Вадим Федорович запланировал куда более интересный визит. И точно так же он в милиции даст только интересующие его самого сведения. Ну, какая ему, Вадиму-то Федоровичу, корысть, если арестуют Горохова? Поэтому о нем в МВД он будет молчать. А расскажет все, что знает, о Чернове. Надо же избавляться от его ярма! В том-то и вся изюминка комбинации. А если и пришлось с помощью Чернова набрать компромат на Гришу, так опять-таки вовсе не в интересах следствия.

Воздвиженский злорадствовал — Арбузову он позвонит так же рано, в половине восьмого, пусть барин вспомнит свой звонок две недели назад. Ну, а то, что он выложит ему при личной встрече, должно произвести на барина куда большее впечатление, чем на Вадима Федоровича известие о гибели Гали Ламко.

Однако невзирая на ранний час Арбузов сразу отреагировал на звонок, встревожился:

— Что-нибудь случилось? Вас вызывали?

«Это плохо, — думал Воздвиженский, отвечая ему. — Взять врасплох, вот что я хотел», — и сказал с нажимом:

— Надо поговорить. Я сейчас приеду.

Это была все та же комната с баром, видеотехникой, мягкой мебелью, югославским торшером у окна, многочисленными картинами на стенах.

Арбузов плотно прикрыл дверь, потирая руки, вопросительно уставился на Вадима Федоровича:

— Ну, так что?

— Малоприятный разговор, — начал Воздвиженский, стараясь расположиться вольготнее, чтобы не так давила обстановка. — Я просчитал все пути, которыми милиция двигается к цели, и пришел к выводу, что, даже отталкиваясь от нелепого мертворожденного заявления Городницкой, Быков придет к нашему сподвижнику Григорию Борисовичу Горохову.

— Не понял…

— Гриша — убийца. Разве нет?

— Нет. Вы же это знаете, — твердо и раздраженно ответил Арбузов.

Воздвиженский будто и не заметил его раздражения, принялся неспешно, издалека развивать свои мысли — пусть барин потерпит и послушает:

— Что вас убеждает в невиновности Горохова? Мы мало знаем друг друга. Чаще нам только кажется, что рядом друзья, честные, откровенные… вполне порядочные люди. Но однажды вдруг что-то начинает настораживать. А потом настороженность превращается в горькое разочарование. И вдруг — открытие, разящее наповал. Мне, не скрою, пришлось пережить тяжелые минуты, когда я столкнулся вот с этим документом. Посмотрите, Олег Александрович. — Воздвиженский протянул доверенность Коваленко на имя Горохова.

— Господи, да что тут такого? — Арбузов не глядя отложил документ. — Я прекрасно…

— Прежде всего, Олег Александрович, «такого» здесь вот что: это ксерокопия. Оригинал я не рискнул бы отдать вам в руки при сложившихся обстоятельствах.