Вскоре уже, чудесным осенним днем 29 октября, турецкая эскадра в Черном море обстреливала Севастополь и Одессу. И офицеры в нарядных кителях на мостиках бронированных чудовищ смотрели в бинокли на горящие города и людей, в панике бегущих по набережной, сотрясаемой разрывами снарядов. В хаосе внезапной атаки мирные суда в гавани вспыхивали как факелы, и граница между морем и сушей исчезла совершенно.

Так захлопнулась последняя дверь, через которую можно было вернуться домой, захлопнулась прямо перед самым носом Идриса Халила, превратив билет, купленный им десятью днями ранее на торговую баржу с грузом табака и фундука, в бесполезный клочок бумаги. Билет, который стоил ему почти всех наличных денег — 65 имперских лир и 50 серебряных пиастров, учитывая обстоятельства, перекочевал из нагрудного кармана в глубину портмоне к залежавшемуся адресу тифлисского купца.

Так, 28 лет отроду Идрис Халил оказался в чужом беспощадном городе, городе Царей, солдат и купцов, совершенно один, без денег и без какой–либо надежды на перемены к лучшему для него.

С квартиры в районе площади Таксим пришлось съехать еще летом, когда студенты–наперсники, так и не сумев уговорить его отправиться с ними, благоразумно покинули Константинополь. Идрис Халил ходил провожать их в порт и долго стоял с непокрытой головой, глядя вслед кораблю, режущему стальными винтами сверкающую, как ртуть, гладь моря. И еще долго после того, как пароход исчез в дымке узкого пролива, а черный шлейф дыма превратился в зыбкий туман, дедушка продолжал топтаться на голом пригорке и курил, не обращая внимания на суетливую возню портовых грузчиков.

По дороге домой он купил у уличного торговца жареной рыбы, которую ему завернули в обрывок газеты с фотографией Лимана фон Сандерса.

И даже хрупкий позвоночник рыбы указывает мне путь:

Все время на Восток, все время на Восток.

Между тем дни складывались в недели. Недели — в месяцы. Война была в полном разгаре. Дедушка перебрался на четвертый этаж трущобного дома на узкой грязноватой улочке ниже знаменитой Пера Палас, где, словно в каком–то оцепенении, строчка за строчкой сочинял невообразимую поэму, прерываясь лишь на сон, покупку провизии и, когда повезет, переводы на заказ. Короткие заметки да переводы из немецкой беллетристики для пестрой константинопольской прессы того времени стали для него основным источником существования.

Еще до начала войны охотнее всего дедушку печатали в «Хилал» е. Помимо довольно удачных подборок из Гейне, современного Рильке и нескольких ранних стихотворений, там были опубликованы некоторые части поэмы Идриса Халила, а именно, целиком первая и вторая главы и фрагменты третьей. Но потом случился скандал, бессмысленная шумная склока в стиле восточных поэтов, и редакция «Хилала» отказала ему в дальнейшем сотрудничестве…

Случай свел их в большой темной кофейне на первом этаже четырехэтажного особняка в самом начале проспекта Бейоглу, там, где он спускается к площади Таксим. В дымном гвалте нищих эмигрантов, начинающих поэтов и неудачливых журналистов, пропитанном ароматом кофе с кардамоном и розовой воды, пузырящейся в кальянах. Они сели за столик у самой стены, бурой от табачной копоти и бесконечных диспутов, в компании нескольких студентов–азербайджанцев, турка, хроникера из газеты «Тенин», и русого татарина, члена некой боевой организации.

Это была первая но, как показало время, далеко не последняя встреча моего дедушки со знаменитым соотечественником Мухаммедом Хади.

Два восточных поэта, двое прилежных учеников из моллаханы, один — Бакинской, другой — Шемахинской, два эмигранта в неуютном Городе Царей, и, наконец, два безумца, почти забытые потомками.

Они не понравились друг другу с самого начала. Поэтому я не склонен считать, что причиной громкой перебранки, в результате которой язвительный Хади назвал моего деда «заблудившимся пекарем», а его стихи «бессмыслицей, присыпанной сахарной пудрой», послужили формальные расхождения во взглядах на пути развития восточной поэзии. Перебранка едва не закончилась потасовкой.

Как известно, вскоре после этого Мухаммед Хади был неожиданно арестован по некоему доносу и сослан в Салоники, где его едва не убили.

Досадное совпадение. Случайность, ставшая Судьбой с удушливым запахом предательства, отравившей поэтическое дыхание моего деда, Хади на каменистом берегу Эллады, среди кустов терпкого лавра, в доме местного священника, укрытый от бунтовщиков, разыскивающих имперских шпиков, и униженный, оклеветанный Идрис Халил перед закрытыми для него дверьми редакций.

Случайность и Судьба развели их по разные стороны и, в то же самое время, переплели их жизни невидимыми узами. Пластичные и надежные, как нити кетгут, — они переживут их обоих.

24 ноября 1914 года.

С утра моросит холодный дождь, временами переходящий в мокрый снег. Идрис Халил торопливо идет по проспекту Бейоглу, мимо роскошных витрин с импортной европейской одеждой, цены на которую, в связи с войной и морской блокадой, выросли почти втрое, мимо кофеен, ярко освещенных рыбных ресторанов, бакалейных магазинов. С грохотом проезжает трамвай, выкрашенный в красный цвет, над кабиной кондуктора трепещет маленький флажок с тремя полумесяцами. Уличные зазывалы хватают Идриса Халила за руки, назойливо предлагая зайти в маленькие кафе. Он отмахивается и продолжает торопливо идти, не поднимая глаз от мокрой брусчатки. На нем пиджак с поднятым воротником, из кармана которого торчит свернутая трубочкой рукопись, на опущенной голове промокшая феска, вокруг шеи длинный шарф. Нет ни светлого пальто с барашковым воротником, ни пресловутых штиблет.

Как это ни прискорбно, Идрис Халил голоден. Его подташнивает от пряного аромата кофе и запахов всевозможной снеди.

У тумбы с афишами, отпечатанными на тонкой газетной бумаге многоязыким, многоалфавитным языком Константинополя, турок с огромными висячими усами в расшитой золотом короткой курточке жарит на углях каштаны. Он переворачивает их щипцами, каштаны трещат на железной решетке, острый дым быстро поднимается к мокрому небу, тяжело висящему между летящими крышами многоэтажных домов. В переулке, под навесом, стоят торговцы рыбой. На деревянных подносах рядами уложена рыба и крупные мидии, увенчанные половинками лимонов.

У ворот опустевшей британской миссии, возле которой лениво дежурят вооруженные полицейские, Идрис Халил почти теряется в торопливой толпе, текущей в обоих направлениях. Непривычно много офицеров и агентов тайной полиции. Со стороны порта, из темных боковых улиц, парами выходят военные моряки с проститутками в широкополых шляпах кричащих цветов: некоторые из них держатся за руки и громко смеются, другие — молча смешиваются с толпой. И никто не обращает внимания ни на них, ни их спутниц, потому что идет война, и потому что Судьба, записанная на молодых лицах этих моряков, уже отчетливо проступила несмываемыми Знаками.

В Цветочном Пассаже за столиками почти нет свободных мест. Играют на скрипках цыгане, а огненный смерч все ближе подкатывается к тысячелетнему городу.

Белое и черное на золотом. Белые особняки, глядящие в свинцово–черные осенние проливы, и опадающее золото гигантских платанов. Листья с хрустом ломаются под ногами прохожих, липнут к колесам повозок и роскошных авто. Листья падают на черепичные крыши и на газон у недостроенного дворца Чираган Палас. В порту на баржи грузят солдат и отправляют в Трапезунд, Египет и Месопотамию. И товарные поезда со всей страны, заполненные до отказа свежим пополнением, выбрасывая кольца черного дыма, несутся на всех парах к вокзалу Хайдарпаша.

Судьба пальто с барашковым воротником и штиблет — очевидна. Дедушка продал их на блошином рынке. И еще он сбыл часы, и большую часть своих книг.

Жалко часы. Жалко пальто. Хорошее, теплое, красивое.

Идрис Халил сидит на железной кровати в темной, сумрачной мансарде. Единственное окно выходит на крышу соседнего дома, где развешано белье. Рядом с кроватью — стол и железная печка с трубой, отведенной в закопченную форточку. Самое ценное во всей обстановке — это кусок старого паласа на полу.