— Домой?.. Мы едем домой?..

Ответа не последовало.

Осман подогнал машину к самому обрыву. Не выключая фар, он вышел, уперся руками в переднюю стойку, и роскошный автомобиль, скрипнув рессорами, сорвался вниз, на мгновенье прорезав небо двумя бледными конусами света.

Те несколько секунд, пока длится чудесный полет и еще по инерции вращаются колеса, и размытые отражения звезд скользят по лакированным крыльям, над горизонтом вспыхивает тонкая оранжевая полоса. Рассвет!

Рана Хайдара–эфенди оказалась не слишком тяжелой. Пуля застряла в мягких тканях выше правого легкого, и в результате несложной операции в первый же вечер была извлечена доктором Ялчином Ходжой. Осталась лишь небольшая лихорадка да слабость, вызванная потерей крови. Однако, несмотря на это, хозяин пребывал в отличном расположении духа. Обычно молчаливый, теперь он был чрезмерно весел, много шутил и приглашал гостей, спешивших выразить ему свое уважение, троекратно поцеловав и приложив ко лбу его правую руку. Никого из них Идрис Халил прежде не видел.

Окна дома вновь были распахнуты настежь, занавеси отдернуты, и сквозняки, напоенные томными запахами моря и цветов, свободно носились по комнатам.

Когда гостей собиралось особенно много, стол накрывали на веранде. Ставили большой русский самовар, на углях жарили мясо, приглашали музыкантов.

…Многоязыкий город, город на берегу трех морей, со всеми его дворцами, мечетями, церквями, базарами, трущобами и казармами лениво плывет куда–то в густом летнем мареве, позабыв о войне и времени, отмеряемом капающей водой подземелий. А Идрис–мореход, сгорая от ревности, снова осыпает проклятиями самого себя, свое неудачное путешествие, сердобольного и преступного Хайдара–эфенди, сделавшего его пленником этого дивного сада с его соблазнами и райскими цветами и невольным соучастником человекоубийства. Проклинает он и войну. Проклинает закрытые дороги и волоокую мадам, лишившую его покоя — проклинает и, вместе с тем, настойчиво ищет с ней встречи. Но она избегает его.

Каждый день Идрис Халил часами бесцельно бродит по жарким улицам Арнавуткейа, безлюдным и тихим, яростно стаптывая каблуки почти новых туфель. А по ночам, ведомый лихорадочным светом летней луны, он босым ступает на волосяной мост, перекинутый через пропасть, кипящую яростным огнем. Видение это столь ужасно, что он просыпается с криками.

Сквозняки, гуляющие по дому, доносят до Идриса Халила запах высушенных корок лимона из маленьких мешочков меж стопок белья.

Но не только ревность отравляет его дни и ночи. Есть еще страх. Тот самый страх, который накатывает из мерцающей темноты, когда в скрипе половиц спящего дома угадываются чьи–то шаги. Не мертвец ли это, зарытый под сосной на вершине холма? Или может мстительный Осман? Недавние события сделали очевидным то, о чем Идрис Халил давно уже догадывался, но чему не хотел до конца верить: Хайдар–эфенди — ростовщик и преступник. И этот дом с видом на море из высоких окон, удобный и красивый, любовно обставленный дорогой мебелью и коврами, с нестареющей мадам, живущей под сенью дивного сада, — на самом деле ничто иное, как хитро устроенная ловушка. И чем больше думает об этом Идрис Халил, распаленный ревностью и страхом, тем ужаснее представляется ему образ хозяина и свое собственное положение.

В продолжение того сна с огненной пучиной: ровно на середине пути волосяной мост под ногами вдруг обрывается, словно перетянутая струна, и Идрис–мореход с криком летит вниз. Падает, падает, но, вместо обжигающего пламени, он оказывается стоящим перед Хайдаром–эфенди в обличии смеющегося Иблиса — непостижимого ледяного демона, запивающего печеное мясо анисовой водкой в тени пышных кустов бегоний.

Сон повторяется, и с каждым разом странное, отчасти фантастическое ощущение непостижимой тайной связи между Хайдаром–эфенди и этой страшной войной, словно зараза, стремительно расползающейся по всему миру, крепнет в нем и разрастается все сильнее.

Я спрашиваю себя: кем же в действительности был Хайдар–эфенди? Что связывало его с мадам Стамбулиа и темными притонами на окраине города? Вопросы больше риторические. Я не знаю, не могу знать. Я пересказываю лишь то, что предстает предо мной в моих пестрых видениях–снах, нашептанных мне шелестом сумрачного осеннего сада, замечу — совсем другого сада, чем тот, в котором пребывает страдающая душа Идриса Халила.

В конце концов, Хайдар–эфенди мог быть кем угодно! Беглым каторжником или святым, террористом или банальным лавочником, но в этой истории важно то, кем он стал для Идриса–морехода в его бесконечном путешествии в поисках света…

Рамбетико.

Вот он среди желтых цветов. Позабыв о не вполне еще зажившей ране, он танцует, раскинув руки в разные стороны. Танец киликийских пиратов: притопывает то одной ногой, то другой. Лицо его, раскрасневшееся от выпитой водки, каждой своей черточкой источает дьявольское самодовольство. В нем и вызов, и гордыня, и скрытая угроза. И те, кто собрались вокруг, обманутые и очарованные, продолжают смеяться и хлопать, потому что никто из них, даже мадам Стамбулиа, не может разглядеть его тайного образа.

Но только не Идрис Халил. Поэт и мореход, он проникает в истинную природу вещей, скрытую покрывалом обмана: желтые насмешливые глаза демона…

Утро.

Стол накрыт цветной скатертью: причудливое переплетение кобальтовых цветов на белом полотне отражается на серебряной поверхности кофейника.

— Сегодня хороший день!.. Что может быть лучше солнца? — Говорит Хайдар–эфенди, глядя в окно на изумрудно–синюю полоску моря, словно бы восходящую в небо. Не видно привычных рыбацких шаланд — у Золотого Рога стоят французские крейсеры, и сквозь роскошный шелест пальмовых листьев, едва слышное, доносится эхо далекой канонады.

— При свете и умирать, наверное, легче, а?!

— Храни вас Господь! — говорит мадам Стамбулиа, подливая ему в чашку свежего кофе.

— Да хранит вас Аллах! — тихо повторяет за нею Идрис Халил и, не отрывая глаз от густого рисунка скатерти, накрывает крышкой фарфоровую масленку, в которой оплывает кусок сливочного масла.

Наклонившись к Хайдару–эфенди, мадам Стамбулиа поправляет ему повязку на плече.

Июль.

Садовника мобилизовали в армию, и чудесный сад надолго остался без присмотра.

Под окнами оглушительно трещат цикады. Отодвинув край легкой занавеси, Идрис Халил пристально смотрит на горизонт, завешанный полупрозрачной дымкой, но вскоре от хаотического мельтешения бликов глаза начинают болеть, и он отводит взгляд. Черные полуденные тени, словно указательные стрелки, лежат на выбеленной солнцем мостовой. В них предчувствие нового пути, так же, как и в тайных гудках призрачных паровозов, которые будят его на рассвете. Скоро! Скоро этот странный клубок обстоятельств, опутавший его с ног до головы, распадется, как гнилые нити! Душа его, переполненная через край тревожными сомнениями, ревностью и страхом, постепенно вновь обретает утраченную легкость. А пока, пока медленно проходят дни этого лета. И знойные сиесты своей монотонной однообразностью притупляют чувство времени, и даже ужас перед возможным вторжением становится каким–то тягучим и вялым, как мигрень.

От азана до азана. Голубиные стаи взмывают с куполов мечетей в прозрачное небо. Заключенный в магическом кристалле времени, исчезнувший Город Царей переливается всеми оттенками золота.

С рукописью в кармане Идрис Халил спускается в сад. В маленькой беседке он раскладывает перед собой пожелтевшие листы поэмы, пытается сочинять, но что–то отчетливо мешает ему. Что? Капля чернил скатывается с кончика вечного пера и неряшливой кляксой расползается в углу страницы.

Вдруг, осененный внезапной догадкой, Идрис–мореход поднимает голову и с удивлением и страхом смотрит на изумрудные газоны, окаймленные пышными кружевами желтых тюльпанов. Чудо или наваждение? Вот уже две недели предоставленный самому себе, сад продолжает оставаться таким, каким он был раньше, непостижимым образом сопротивляясь беспощадному июльскому солнцу и запустению. Будто кто–то невидимый продолжает вносить гармонию в хаотическую геометрию цветочных клумб, газонов и дорожек, посыпанных гравием!