Шелест дождя напоминает шепот.

— Агали, это просто птицы!

— Тех, что мы ищем, тоже, вроде как, зовут Иса и Муса…

— Пойдем, нечего тут стоять!

Куст в стороне от тропинки вдруг вспыхивает желто–синим огнем, и солдаты, оцепенев, смотрят на огненный шар, испускающий лепестки белого дыма, внутри которого обугливаются и трещат мокрые ветви ежевики. С шипением летят искры…

Так выглядит неопалимая купина.

Вся земля на острове пропитана нефтью.

Они бросаются бежать вниз по холму.

А в чахлой рощице продолжают перекликаться птицы–пророки: «Иса — Муса, Иса — Муса»…

Заканчивается январь 1919 года. Заканчивается утренними заморозками и чернильными дождями в обед, не мешающими, однако, призракам и контрабандистам с завидной регулярностью навещать остров.

Пираллахы в холодном свете Сатурна.

С разрешения Калантарова Идрис Халил разбирает обширный архив покойного фотографа. Все снимки и негативы в двух просторных ящиках тщательно пронумерованы и обернуты в тонкую папиросную бумагу с указанием даты, места и имени заказчика.

Трое детей в матросских костюмчиках. Лица напуганные, застывшие: Баку, 1911 год. Персидский консул в Тифлисе с именем, похожим на перезвон колокольчика — Низаммюльмюльк — бледный господин, с орденской лентой на груди. В тонких и длинных пальцах он сжимает ручку трости в форме львиной головы. А вот, не к ночи будут помянуты, Иса и Муса! Стоят на фоне портьеры. Иса справа, Муса слева. Или наоборот. Маленького роста, тщедушные, с крючковатыми птичьими носами, они внимательно смотрят на Идриса Халила сквозь фотографическую муть.

Во время тщательного обыска на первом этаже рустамяновского дома (Бондарная улица, 6), который братья–беглецы снимали под жилье и мастерскую, были найдены образцы листовок предосудительного содержания и тщательно замаскированный типографский станок, из чего со всей очевидностью следовало, что Иван Акопович, являвшийся тайным полицейским осведомителем, был убит ими по причине политической, чем какой–либо иной.

Гаснет электричество. Через минуту, шаркая башмаками, появляется Мамед Рафи с керосиновой лампой. За его спиной в дверном проеме — зияющая темнота тюремного коридора.

— Что там опять?

— Ветер и дождь, начальник–бей! Теперь это надолго.

— А который час?

Мамед Рафи ставит лампу на письменный стол, заваленный бумагами.

— Начало девятого уже.

Идрис Халил откладывает фотографию братьев в сторону и достает из ящика другую. На ней — пожилая женщина–мусульманка в келагаи сидит, положив руки на колени.

1 февраля.

— …все они — суть те лжепророки, о которых было предсказано еще в Книге. Аль Бухари особо указывает на это. И Муслим тоже. Названо точное число им — 27… — говорит, перебирая четки, главный ахунд мечети Гаджи Сефтар. Его глаза, многократно увеличенные толстыми линзами очков в круглой роговой оправе, напоминают огромных мотыльков.

— «И будет в моей умме 27 лжепророков…» — громко цитирует он вначале по–арабски, а затем в переводе на родной тюркский. Мужчины, сидящие на полу в просторной комнате с традиционным дымоходом в потолке, заткнутым толстым одеялом, с трудом улавливая суть сказанного, почтительно качают головами и громко произносят «салават».

— Вот вам один из признаков, явственно указывающих на приближение Часа! Подумайте об этом!..

Жарко. В топке огромной «буржуйки» гудит огонь. На подносах, приставленных друг к другу, чай, колотый сахар, сыр, шербет и поминальная халва. Отчетливо пахнет дымом.

— Любимая тема ахунда… — шепчет на ухо Идрису Халилу доктор Велибеков.

— …другим неоспоримым признаком, как известно, является трещина, расколовшая луну еще при жизни Пророка, слава ему и благословение! «Приблизился Час и раскололся месяц…».

Мотыльки за толстыми стеклами очков нервно взмахивают крыльями, словно пытаясь упорхнуть к рассеянному свету керосиновых ламп, висящих под потолком. Выдержав небольшую паузу, ахунд раскрывает руки ладонями вверх и начинает читать заупокойную по сыну купца Мешади Керима. Присутствующие немедленно следуют его примеру, и комната тотчас наполняется монотонным гулом. Идрис Халил молится вместе с остальными.

…К середине недели на острове заболело еще несколько детей. Среди них — сын Мамеда Рафи и младшая дочь майора — двенадцатилетняя Ульвия–ханум.

Гостеприимный дом Мамеда Рзы, укрытый от ветров стеною сосен, погрузился в непривычную тишину. На мебель натянули печальные чехлы, закрыли ставни, а в коридор выставили чемоданы, — уповая на помощь столичных врачей, Мамед Рза вместе с семьей собрался в Баку. Но поездка по разным причинам все откладывалась. Дела не отпускали его, он злился, Лиза–ханум нюхала соли и часто плакала. Временами девочке становилось лучше, и тогда казалось, что болезнь отступает. Однако проходило всего несколько дней, и Ульвия–ханум вновь оказывалась в постели с жаром и стеснением в груди.

Наконец, 3 марта патрульный катер «Каспиец» увез Калантаровых в Баку. А вечером того же дня молчунья Ругия–ханум, у которой были все шансы вскоре стать моей бабушкой, приснилась Идрису Халилу входящей в свадебном платье в его отцовский дом с окнами на восток.

…Полковник Мир Махмуд Юсифзаде, кукольный комендант острова, сморкается в огромный платок, забавно морщится, чихает, и кончик распухшего носа, явно великоватого для его детского личика, мгновенно краснеет.

— Будьте здоровы!..

— Спасибо, спасибо…

— Душа моя, ты непременно простудишься! Зайдите, наконец, в дом! — супруга полковника машет им из окна веранды.

Стараясь подавить раздражение, Идрис Халил бросает окурок на землю, покрытую жирной копотью.

— Не стоит торопиться с выводами, ты человек тут новый… Поверь мне, никакого красного подполья здесь нет и быть не может! Уж я‑то знаю! — Полковник чихает еще раз. — Холодно сегодня. Может, опять снег будет! Здесь в марте такое случается…

— Джаным!..

— Уже идем!

Полковник Мир Махмуд Юсифзаде, надвинув на лоб папаху, мелкими шажками идет к дверям веранды.

…В конце тюремного коридора стоит Мамед Рафи и наблюдает за тем, как идет раздача еды. Один из арестантов, загорелый до черноты пожилой тартальщик с промыслов, тащит тележку с огромным котлом. Солдат открывает раздаточное окошко первой камеры…

«…В связи с нехваткой средств, рацион заключенных опять пришлось урезать, из расчета…» — записывает Идрис Халил в засаленную канцелярскую книгу.

…В раздаточное окошко просовывается алюминиевая миска. Бывший тартальщик мешает половником в котле и выливает в миску порцию жидкого супа. Сверху два куска черного хлеба.

— Следующий!

Мамед Рафи проводит пухлой рукой по небритому лицу, зевает. Его клонит в сон. Вот уже почти целый месяц он каждую ночь дежурит у постели заболевшего сына.

…Мальчик умирает при свете волшебной лампы в маленькой каморке без окна, наблюдая сквозь ватную пелену лихорадки, как витиеватые тени, похожие на летящие слова из Книги, сплетаются и расплетаются на беленых известью стенах. Тени, тени, монотонный ритм молитвы, образы, рожденные волшебной лампой, и старший надзиратель Мамед Рафи в домашней рубахе, вытирающий испарину с его лица.

Доктор Велибеков берет мальчика за руку и, прижав два пальца к пульсирующей жилке на запястье, следит за стрелкой хронометра, стремительно бегущей по циферблату. Абстрактное время сердцебиения.

— Следует надеяться на лучшее…

«Смертность среди заболевших составляет почти сто процентов. И если в ближайшее время не будут приняты самые серьезные меры, болезнь может принять характер эпидемии и переброситься на другие провинции. Пираллахы незамедлительно нуждается в медикаментах, дополнительном количестве врачей и финансовой помощи. Местная больница…» — Из письма доктора Велибекова в Департамент здравоохранения Республики от 9 марта 1919 года.

«В убытке — те, которые убили своих детей по глупости…»

Через две недели — Новруз. Но приближение праздника почти не ощущается. Остров, дрейфующий в свинцовых водах, окутан плотной дымкой, прорезанной желтыми огоньками редких электрических лампочек. И с той высоты, с которой я смотрю на него — с высоты рыхлых дождевых облаков, с высоты, где парят парные люди–птицы — ясно видна полоска густого тумана, ползущего на манер гигантской змеи с севера на юг, через нефтяные вышки и цистерны «Товарищества» в сторону поселка.