Кто–то тащил ведрами воду, кто–то пытался сбить пламя лопатами и песком. Появились пожарные с лестницами. Но все было тщетно. И вскоре сад, и особняк Хайдара–эфенди превратились в один огромный костер.

Боялись, что огонь может переброситься на соседние дома, но удивительным образом этого не случилось.

Тем временем на Идриса Халила и мадам Стамбулиа опускается спасительная темнота.

Темнота укрыла их настолько тщательно, что даже я, идущий, как привязанный, по пятам за Идрисом Халилом, вынужден довольствоваться лишь отголосками их странного романтического путешествия. Опустившись плотным занавесом, она прячет их следы, помогая им затеряться где–то в запутанных лабиринтах обезумевшей Эпохи.

Власти, как обычно, озабоченные гораздо более насущными проблемами, не стали слишком тщательно разбираться в обстоятельствах случившегося. Уже на следующий день в вечерних выпусках газет появились краткие сообщения об ужасном пожаре в одном из особняков Арнавуткейа, в котором, судя по всему, погибли все жильцы дома. Причину пожара приписали неосторожности.

Но беглецов все–таки разыскивали. Не полиция. Правая рука покойного Хайдара–эфенди — великан Осман, вскоре вернувшийся из Эдирне, куда он ездил с какими–то поручениями хозяина, назначил награду за их поимку.

До самого горизонта стелется дорожная пыль.

Вначале Константинополь с его нагромождением улиц, доживающий свои последние дни в качестве столицы великой Империи. Затем мятежная Смирна и маленькие белые городки на побережье, Бурса в окружение огромных сосен, пышущая жаром Александрия (Искендерун), Кония, затем резкий зигзаг к западной границе, сразу за которой начинается война.

И вновь Константинополь.

Пять месяцев.

Пять месяцев железнодорожных вагонов, разбитых дорог, фаэтонов, постоялых дворов, провинциальных караван–сараев, тихих рыбацких поселков и обезлюдевших городов. Пять месяцев любви и, увы, бесконечного страха.

Они скитались по осажденной Анатолии, все время чувствуя за спиной топот погони. Денег в саквояже было предостаточно, и деньги помогали им быстро передвигаться по полуострову с места на место, все время на шаг или два опережая своих преследователей. Многочисленные люди Хайдара–эфенди, ведомые Османом, искали их по всем портам, на всех вокзалах и станциях. И хотя с каждой неделей людей этих становилось чуть меньше, потому что большое паучье царство хозяина, легальное и нелегальное, уже было поделено и растащено, беглецам все равно не было покоя.

Осиротевший Осман ищет не деньги. Словно цепной пес, он продолжает идти по их следу, чтобы отомстить за честь хозяина.

Идрис Халил отпустил окладистую бородку. Мадам путешествовала под темной вуалью и зонтом.

В Синопе они заплатили контрабандистам, чтобы те доставили их морем до Трапезунда, занятого в то время русскими, и едва не были схвачены. Высокий иностранец, говорящий с отдаленным южным акцентом, и женщина–гречанка едва ли могут остаться незамеченными.

Две спокойные недели в греческой Смирне — в просторном доме среди лиловых смокв. Опять тихие вечера в маленьком саду под рокот весеннего моря. Мальчишка из бакалейной лавки приносил им молоко, свежий хлеб и фрукты.

Единственное напоминание о прошлом — беспокойный призрак Хайдара–эфенди, повсюду скитающийся вместе с ними. Чаще всего он являлся мадам.

Странная супружеская пара прибыла налегке, не считая саквояжа и, кажется, одного чемодана. Заплатили за месяц вперед, но через две недели второпях уехали из города, бросив в доме часть вещей.

И снова дороги: на Восток, на Запад, на Юг или Север. Но все они неизбежно ведут обратно, в Город Царей. Там их и застал май 1916 года.

Квартал тюльпанов Лалели. Тюльпанный рай. В те годы еще тихий и респектабельный район.

Их выследили. Случилось это в один из тех удивительных дней, когда по мостовым катился свалявшийся тополиный пух, и майское солнце, окутанное белесой дымкой, неподвижно стояло над черепичными крышами.

На ступенях дремала рыжая кошка. Точильщик ножей с грохотом катил свою тележку, пялясь на летящие над ним балконы, на одном из которых у горшков с цветами стоял Идрис Халил.

Судьба и Случай. Они вновь уберегли моего деда, чтобы он мог продолжить свои бесцельные странствия. И когда трое вооруженных мужчин ворвались в наемную квартиру на втором этаже, все пули, миновав Идриса Халила, попали в грудь мадам.

Мадам осталась лежать на пыльном паласе в луже крови, а он, спрыгнув в переулок, прихрамывая, бежал по мостовой, пока с небес на него опускалась темнота — еще более непроницаемая, чем та, которая помогла ему и мадам скрываться все это время.

Темнота сделала его невидимым на целых полтора года. Как и где он их прожил — я не знаю.

Сновидения Идриса–морехода хранят молчание.

P. S. Саквояжа в квартире не оказалось. Спрятанный в надежном месте, он не достался ни Осману, ни его подручным.

В 1997 году, в поисках удачи и заработка, я прожил более четырех месяцев в Стамбуле. И все это время дешевый отель на задворках Лалели был моим домом, так же, как и для многих других легальных, полулегальных (как я) и совершенно нелегальных эмигрантов со всего света.

Пораженный грандиозностью и ужасным величием этого города, я часами до изнеможения бродил по его улицам, нараспев повторяя про себя строфы из первой главы дедушкиной поэмы. И так же, как и он, я остро чувствовал свое одиночество, зажатый в пестрой толпе, текущей во всех направлениях сразу. В этом многоликом призраке исчезнувшего Города Царей я пытался разглядеть Константинополь образца 1915 года. Иногда это почти удавалось. И тогда мне грезилось, что, опьяненный чужими снами, я не просто разглядел, но вспомнил его (так я узнал, что особый дар удачливого пекаря — сферическое зрение, позволяющее видеть невидимое — хоть и в малой степени, передался и мне, его правнуку)!..

Но все–таки чаще имперский Константинополь, заслоненный республиканским Стамбулом, ускользал от меня. И тогда, обозленный, я напивался в маленьком баре напротив гостиницы (или в своем номере, что, было, в общем–то, гораздо дешевле).

Постоянной работы я так и не нашел и довольствовался тем, что несколько дней в неделю подрабатывал в качестве переводчика и гида многочисленных русских туристов.

Потом я вернулся домой.

Однако моя стамбульская эпопея оказалась не совсем безрезультатной. Потратив довольно много времени и часть скудного заработка на лавки букинистов, я натолкнулся на поэтический альманах, в котором были собраны стихотворения разных поэтов начала столетия. Бегло просматривая книги, разложенные, или, скорее, просто наваленные на прилавок, я вдруг словно по какому–то наитию взял одну из них и раскрыл наугад. Удача! На странице 112 был напечатан большой отрывок из поэмы Идриса Халила (в дошедшей до меня рукописи сохранились лишь начальные строчки этого отрывка).

Вместо имени автора значилось: «Melek–i–Nur, 1914 г. Подлинное имя неизвестно».

Melek–i–Nur — поэтический псевдоним моего деда.

Сад сгорел.

Все остальное: война, волоокая мадам, поэзия и даже страшная смерть Хайдара–эфенди от рук неизвестного убийцы — все эти события в жизни Идриса Халила, в общем–то, второстепенные, побочные. По–настоящему имеет смысл лишь чудесный сад с его клумбами желтых цветов и аккуратными дорожками, посыпанными гравием, исчезающий в языках гудящего пламени…