– А если не перейду? – ехидно перебила я.– То что вы тогда предпримете?

– Ну… – Немец неопределенно взмахнул стеком.– Не ведите себя словно глупая девчонка! Советую вам согласиться по-хорошему…

– Ясно.– Мои губы растянулись в пренебрежительной ухмылке.– Колхоз – дело добровольное. Хочешь – вступаешь, не хочешь – расстреляем. Спешу вас обрадовать, подобные методы убеждения вульгарны, убоги и устарели лет на сто!

Нацист сердито нахохлился, растерявшись не меньше Вадима. Похоже, выдвигая свои предложения, они оба исходили из соображения, что из двух зол я непременно выберу то, которое сочту наименьшим. Но они просчитались.

– Ева,– вкрадчиво позвал герр Крюгер,– вы поступаете неосмотрительно. Неужели вы намереваетесь действовать самостоятельно, воспользовавшись лишь поддержкой этого альбиноса-выродка, Рейнгольда фон Берга?

– Не смейте оскорблять Изгоя! – разъяренно прорычала я.– Да вы недостойны даже слизывать грязь с его сапог…

– Ой ли? – уничижительно хмыкнул немец и подал мне принесенную им папку.– Простите, я был совершенно не готов к нашей предыдущей встрече, состоявшейся так спонтанно, но исправился, выполнил свое обещание и прихватил документы, изобличающие позорные деяния герра Рейнгольда.– Вежливое величание ничуть не скрыло брезгливости, прозвучавшей в обращении «герр».

Не придумав ничего лучшего, я спокойно приняла предложенную мне папку, уселась на перила моста и углубилась в чтение.

Первая бумага являлась нотариально заверенным свидетельством, выданным органами опеки и попечительства города Берлина, уведомляющим о том, что в тысяча девятьсот десятом году герр Эрнст фон Берг провел процедуру усыновления некоего безродного трехмесячного сироты, названного Рейнгольдом. При этом усыновитель пожелал оставить в тайне как национальность мальчика, так и подлинное место его рождения. Свидетельство дополняли несколько полицейских протоколов, подтверждавших причастность Рейна к ряду особо жестоких убийств, произошедших между тысяча девятьсот восемнадцатым и тысяча девятьсот двадцать четвертым годами. И каждый раз юный фон Берг находился в непосредственной близости от останков зверски растерзанного тела жертвы, а также имел на себе следы крови, но по причине частичной потери памяти оказался не способен дать показания по делу и помочь следствию. Обследовавшие мальчика врачи выявили у него крайне загадочную форму сомнамбулизма и даже выразили сомнения в его психической вменяемости. Благодаря деньгам герра Эрнста и вмешательству властей все описанные в протоколах случаи убийств отнесли к категории нераскрытых…

– Бред какой-то! – убежденно заявила я, возвращая бумаги высокомерно ухмыляющемуся немцу.– Не верю ни единой запятой в этой провокационной бредятине. Рейн не мог совершить ничего подобного.

– Глупышка моя! – насмешливо проворковал Вадим, наслаждаясь моим беспокойством.– Ты же никогда не умела разбираться в мужчинах! Вспомни нас с тобой…

Я одарила его донельзя хмурым взглядом, ничем не сумев опровергнуть столь здравого довода. Приходилось согласиться с фактами, говорившими сами за себя,– я не знала подлинного Вадима, я не знала настоящего Рейна! Но интуиция подсказывала – мое сердце не ошибается: Вадим является настоящим злом в наиболее смертоносном и концентрированном виде, тогда как Рейн… Я печально хмыкнула, одновременно и споря и соглашаясь со своим подсознанием, кричавшим: ты ведь все равно будешь пытаться оправдать Рейна при любом раскладе улик, хоть убивай он кого-нибудь у тебя на глазах… Вот такая проблема!

Я сидела на перилах и задумчиво болтала ногами. Ветер завывал голодным волком, а две злобные твари – нацист и оборотень – стояли возле меня, терпеливо ожидая, какое же все-таки решение я приму.

– М-да-а-а,– язвительно протянул штурмбаннфюрер, постукивая по папке с бумагами рукоятью стека,– кажется, мы имеем неплохие шансы заночевать сегодня не в своих теплых постелях, а здесь – на холоде и в сырости. Поймите меня правильно, фрау Евангелина, ведь я желаю вам добра. Вы ничего не добьетесь, если продолжите бессмысленно тянуть время. Выбирайте скорее – я или… – тут он отвесил насмешливый поклон в сторону моего мужа,– неотразимый сердцеед герр Логан…

Я продолжала молчать.

– Любите же вы доставать людей! – в сердцах воскликнул немец.

– Если бы я любила «доставать людей», то работала бы акушеркой! – склочно огрызнулась я.– Убирайтесь домой, к своей белобрысой верзиле Марче, потому что я никогда не встану на вашу сторону!

Герр Крюгер злобно сжал кулаки, едва удерживаясь от того, чтобы не задать мне хорошую взбучку.

Вадим удовлетворенно рассмеялся:

– Правильно, любимая! Я в тебя верил. Пойдем же скорее со мной и займемся любовью!

– И не на-дей-ся! – по слогам процедила я.– Я тебя уже не люблю! – Видит бог, я и сама не знала, чего в моих словах наберется больше – правды или вранья.

– Это неважно,– улыбка мужа стала еще лучезарнее,– я не обращаю внимания на подобные мелочи. Гарантирую – вскоре ты полюбишь меня снова, еще сильнее, чем прежде!

– Мелочи, говоришь… – прошипела я,– не обращаешь внимания, говоришь… А помнишь, как ты пытался заснуть в комнате, где жужжал один-единственный комарик?

Герр Крюгер издевательски заржал во все горло.

Красивое лицо Вадима перекосилось от гнева.

– Ева! – предостерегающе прикрикнул он.– Предупреждаю – лучше не зли меня, не доводи меня до беды!

– А мне наплевать,– устало откликнулась я.– Пойми, ты мне безразличен, и никуда я с тобой не пойду. Делай что хочешь! – Я отлично знала, насколько ограничивает любые действия эта понукающая, якобы все разрешающая фраза.– Я тебе не достанусь!

– Ах так,– неожиданно взревел Вадим,– тогда не доставайся ты никому! – Он коротким прыжком преодолел разделяющее нас расстояние, выхватил из кармана своего модного пальто длинный обнаженный стилет и вонзил его в мою грудь, попав точно в левую половину, на полторы ладони ниже ключицы.– Умри, дрянь!

– Нет,– панически заверещал герр Крюгер,– только не в сердце, умоляю вас! Чаладанью нельзя убивать…

Я еще успела восхититься безбрежностью ночного неба, простирающегося у нас над головами и почему-то пьяно качающегося вблизи от моих глаз, тоненько вскрикнула от страшной боли, разливающейся по телу, и, грузно опрокинувшись назад, рухнула вниз – в холодную речную воду…

В окутывающую меня тишину ворвалась какофония посторонних надоедливых звуков: свист, треск, шум. Я недовольно поелозила затылком по чему-то мягкому, приятному и рывком распахнула глаза…

Дорогой натяжной потолок нежно-кремового цвета... Ниже него начинаются отделанные светло-розовым кафелем стены. Я лежу на высокой кровати из никелированной стали с кучей поднимающихся, откидывающихся деталей и с прочими непонятными прибамбасами. Удобная ортопедическая подушка, с которой свисают пряди моих распущенных волос… Методично капает лекарство в фильтре капельницы, присоединенной к моей правой руке. Чуть слышно гудит мотор кардиоприбора, вырисовывая на мониторе ломаную синюю линию, фальшиво посвистывает помпа, нагнетая чистый воздух, бережно вентилирующий мои легкие. Издалека доносится приглушенный гул множества человеческих голосов. Пахнет валерьянкой, ромашкой и каким-то синтетическим антисептиком. Как говорится – современная медицина не лечит, а лишь продлевает возможность вести неправильный образ жизни. Например, выходить замуж за оборотня, спать с убийцей, падать с моста и т. д. На этой оптимистичной нотке мне становится понятно – я нахожусь в больнице.

Поворачиваю голову и удивленно хлопаю ресницами, а губы сами собой расплываются в широкой счастливой улыбке, потому что на подоконнике моей палаты сидит Рейн, небрежно развалившись и поставив на батарею отопления правую, согнутую в колене ногу, обутую в белый сапог. Холодные, как снежинки, глаза Изгоя внимательно следят за мной, к вискам бегут две ироничные морщинки. Любимое, такое родное лицо внешне не выражает ничего, но я чувствую, что под наносной маской ледяного спокойствия бушует целая гамма противоречивых чувств. И когда я научусь его понимать?