– Ты бы, Силыч, нам про дорогу за Грань рассказал,– бесцеремонно потребовал Игорь, извлекая из своего рюкзака пару банок отличной тушенки, пачку галет, контейнер с одноразовыми пластиковыми стаканчиками и бутылку недешевой водки.

– А на поверхность вы выходите? – спросила я.

– А как же,– откликнулся старик, упоенно принюхиваясь к запаху мяса, исходившему из распечатываемых Игорем банок.– Есть у нас свои охотники да добытчики, они всех и кормят.

Судя по худобе Силыча, кормились подземные жители отнюдь не досыта, скорее, жили впроголодь.

– И как же вы живете в этом аду? – пискнула Галка, капризно потыкавшая пальцем подушку и только после такой проверки решившаяся доверить ей свои драгоценные ягодицы.

– Э-э-э, милая моя, это место еще не ад! – благодушно хохотнул старик, с вожделением поглядывая на выставленную диггером выпивку.– Ад – это наша жизнь целиком минус водка и помноженная на бесконечность…

– Здорово сказано, недаром тебя Летописцем выбрали! – подхалимски похвалил Игорь, разливая водку по стаканчикам. Нам с Галкой по чуть-чуть, а им с Силычем – почти до краев.

– Эх, хорошо! – Старик выцедил спиртное, даже не поморщившись, будто воду, и довольно захрустел галетой с положенным на нее ломтем тушенки.– Вот что есть водка, к примеру? Если разобраться, то просто мелочь. Мелочь, а приятно. Хотя если приятно, то, значит, уже не мелочь…

Я улыбнулась. Силыч мне понравился. Было в нем что-то привлекательное, этакое неистребимо жизнелюбивое и притягательное, не задавленное даже этими мрачными подземельями. Наверное, уважающие себя люди остаются людьми всегда, в том числе и в столь невыигрышной ситуации.

– Дедушка Силыч, поведай нам про Грань, а? – мягко попросила я.

– Э-хе-хе,– скорбно закряхтел старик, задумчиво разглаживая бороду.– Кому-то, кроме тебя, я бы посоветовал туда и нос не совать, но раз уж линия твоей жизни такова… – Он тяжело вздохнул, запустил руку в карман своих лохмотьев и вытащил засаленный, обтянутый кожей блокнот.– Слушайте.– Он уткнулся в блокнот и начал рассказывать: – Под обжитым нами уровнем подземелий скрывается еще один, куда более старый. А строить его начали не одну сотню лет назад, постепенно расширяя подвалы знаменитых купеческих домов – дворца лиходея Расторгуева, торговца «пьяным» товаром, да того самого заводчика Григория Зотова, коий Кыштымским зверем прозывался[12]…

– И почему он столь оригинально прозывался-то? – невежливо перебила я.

– Да уж дюже люто он с простыми работягами расправлялся,– напрямую пояснил Силыч.– Мучил их почем зря, издевался и голодом морил. Закрывал в своих подземельях и изводил десятками. А сильнее всего ненавидел он тех, кто супротив его устава старообрядческого выступал. Сказывают, выстроил он такую разветвленную сеть ходов под городом, что они на многие километры тянулись. И, мол, прятались в тех катакомбах святые мужи из подземного скита при горе Шунут. Дескать, переселились они туда и дали нерушимый обет – никогда здешние места не покидать. А мне рассказывали старожилы, будто и по наше время сохранились под городом их кельи да молельни заброшенные, самим великим старцем Дормидонтом, главой уральских раскольников, освященные. И якобы до сих пор хранятся в тех ходах иконы древние, чудотворные, еще Андреем Рублевым писанные, а потому – цену баснословную имеющие…

При упоминании об иконах глаза Игоря вспыхнули кровавым алчным блеском…

– Но мы-то тоже не просто так тут сидим, а надежно блюдем путь к люку, отделяющему наш жилой уровень от старого – окаянного, раскольничьего,– вдохновенно продолжил старик.– И называем мы тот люк Гранью, что защищает мир жизни от мира смерти, реальность от страшного вымысла и не дозволяет являться к нам призракам жутким, до сих пор водящимся в тех подвалах проклятых!

– Ох, ну и кошмарные же сказки ты нам поведал, дедушка! – Я нервно обняла себя за плечи, ибо от слов Силыча веяло настолько необузданной первозданной силой, что я почти поверила в эти зловещие байки из склепа.

– А ведом тот путь лишь нескольким нашим старейшинам,– добавил Летописец.

– А, это их наш диггер называл Они! – догадалась я.

Игорь кивнул.

– А почему вы Летописец? – робко встряла Галка.

– Вот,– Силыч экзальтированно потряс кожаным блокнотом,– записано тут все, Грани касающееся.

– И все-таки кто-нибудь за эту Грань ходил? – нетерпеливо вскрикнул диггер, впечатленный упоминанием о бесценных иконах.– И возвращался ли обратно?

– Да, находились глупцы,– сердито подтвердил старик, бойко шелестя страницами.– Вот, все у нас тут зафиксировано, потому что передается эта летопись из рук в руки уже сто лет!

Я восхищенно присвистнула.

– В одна тысяча девятьсот девяносто седьмом году,– читал Летописец,– ушли за Грань шесть изыскателей и не вернулись. До этого, в тысяча девятьсот восемьдесят втором, еще трое там сгинули, и в тысяча девятьсот семьдесят третьем – пятеро, а в тысяча девятьсот шестьдесят четвертом – семеро…

– Ну а еще раньше, сразу же после войны? – вдруг неожиданно для самой себя выпалила я.

Старик хитровато прищурился:

– Ай, и знаешь же ты, дочка, к чему клонить нужно… Твоя правда,– он продемонстрировал мне листок, исписанный убористым, непонятным почерком,– описана тут зима тысяча девятьсот сорок восьмого года, коя шибко холодной и голодной выдалась. Подобрали тогда наши добытчики трех немцев беглых – обмороженных и полумертвых. Ну ясно дело, обогрели мы их да выходили. Али мы звери какие лютые, а не люди? Даже имена их диковинные запомнили: Шульц, Аксман и Зальц. Но вот только, едва оклемавшись, ушли те фрицы за Грань и не вернулись. А перед уходом рассказали они нам, будто имеют при себе вещь важную – древнюю и магическую, предназначенную для Светлой королевы, и повелели нам ее ждать, а когда она явится – помочь той девушке всем, чем сможем…

Я слушала старика молча, потрясенно вылупив глаза и по-дурацки отвалив челюсть. В сказки я не верила принципиально, в магию – тоже, но упоминавшиеся в летописи беглые немцы оказались именно теми, о ком говорилось в архивном документе, показанном нам Стасом…

Василий Силантьевич Мещеряков, в прошлом – профессор истории и заведующий кафедрой в университете, а ныне лицо без определенного места жительства, осоловев от выпитой натощак водки и чувствуя приятную тяжесть в желудке, вызванную жирной сытной тушенкой, подпер сухощавой рукой свою безудержно клонящуюся на грудь голову. Так плотно он не обедал уже недели четыре, а то и дольше. Минувшей осенью Силычу стукнул восемьдесят один год, и получается, что разменял он уже ни много ни мало, а, подумать страшно, аж девятый десяток, втихую сам удивляясь своей невероятной живучести. А ведь до подобного, более чем почтенного возраста редко кто дойти умудряется, даже из тех верхних – не в пример ему, старику бездомному, благополучных обитателей. Но у Силыча, глянь-ка, эко диво, и зубы почти все на месте, и сердчишко не барахлит, и суставы не пошаливают. Вот только в последние года три глаза подводить начали, не иначе как катаракта развивается…

Старик вздохнул философски-спокойно, пытаясь через застилающую глаза белесую пленку рассмотреть фигуры трех гостей, уходящих в подсказанном им направлении… Вроде бы теперь и умирать пора – свой долг он выполнил, дождавшись девушки, о которой около тридцати лет назад поведал ему прежний Летописец, на смертном одре передавая преемнику тайные знания и заветный блокнот с записями.

«Ан нет,– тут Силыч не смог отказать себе в удовольствии немного посмеяться над неизбывной противоречивостью непредсказуемой человеческой натуры,– не мудрец он, а простой червь, копошащийся в чреве огромного города. Ибо сам ведь понимает, что жить ему уже незачем, но и умирать почему-то ой как еще не хочется…»

Ох уж и поизгалялась же над ним судьба-злодейка, погнула да поломала всласть. Вроде бы все имелось у солидного профессора – и работа престижная, и жена красавица, и сын умница, да вот только женился его наследник Петр неудачно. Вопреки увещеваниям родителей взял он за себя девку из прижимистой деревенской семьи, скандальную да сварливую. А несколько лет спустя пришла в их дом беда страшная – мгновенно сгорела от рака ненаглядная Васина любушка – жена Алевтина. Вот и начала сразу же после похорон сноха Силыча пуще пилы пилить да заживо поедом есть. Мол, у них с Петей уже трое детей подрастает, между прочим, мещеряковских внуков родных, а живут они все в профессорской трехкомнатной квартире, чуть ли не друг у друга на головах. И так хорошо Марья мужа к рукам прибрала, что тот против нее и пикнуть не смел, лишь смотрел на отца виновато да натужно шеей багровел, будто боров перед забоем. Устал Силыч от их склок ежедневных, плюнул на имущество, да и, не мудрствуя лукаво, ушел из дому насовсем. Потом на работе неприятности случились в партийном плане, и по ложному доносу его с кафедры уволили. Сначала он по старым друзьям мыкался, а затем, поняв, что всем в тягость оказывается, принялся по подъездам ночевать да на улице милостыню просить. Документы у него украли какие-то лихие люди, и вскорости попал он к подземным обитателям. Те быстро признали Силыча за своего да прониклись немалым уважением к умному и доброму профессору. А тут и Летописец старый умер, оставив Силыча заместо себя. Так старик и зажил…