Бруни и сам рычал, шипел и плевался, точно змей из сказания, — и разбудил всех собак в округе.

В паре сотен шагов Сольвейг и Вигот услышали вой и лаянье. Звуки приближались.

— Ты и этот твой монстр! — огрызнулся Вигот. — Вы разбудили псов!

Две гончие, рыча, бежали к ним по пристани огромными прыжками.

Бруни не двинулся с места. Он заорал на собак, но тех его крики лишь разозлили. Псы окружили путников. Сольвейг слышала, что они запыхались, и чувствовала на себе их зловонное горячее дыхание.

— Убирайтесь! — завопил Вигот, поднимая весло, валявшееся рядом с лодкой булгар.

Но пока он наклонялся, одна из гончих с рыком бросилась на Сольвейг и сбила ее с ног.

— Беги! — крикнул ей Бруни.

Но Сольвейг не могла бежать. Она отшатнулась. Ей не за что было зацепиться. И тогда обе собаки прыгнули прямо на нее. Она смотрела им в горящие глаза. Видела острые зубы.

Сольвейг завизжала, пытаясь отбиваться.

Но одна гончая вцепилась ей в левую голень, а другая погрузила клыки прямо в тонкую шею.

Сольвейг никогда еще не кричала таким страшным криком. Потом она услышала звук тяжелого удара — ХЛОП! — и почувствовала, как на нее всем весом упало тело одной из гончих.

— Попалась, псина! — загремел голос Вигота. — А теперь ты!

Но другой пес решил с ним не связываться. Увидев, что за ужасная участь постигла его спутника, он заскулил и, поджав хвост, понесся прочь.

Вигот снова повернулся к первой гончей. Ткнул ее веслом и снова огрел по голове. Изо рта у той вырвался поток кровавой слюны, замочив спину и плечи Сольвейг.

— Сними с нее псину, давай! — прошипел Бруни.

Они вдвоем стащили тяжелое тело с Сольвейг, и Бруни опустился перед ней на колени:

— Девочка! Сольвейг! Ты в безопасности.

Сольвейг свернулась комочком, будто неродившийся младенец. Ее перевязанная рука накрывала укус на шее, другой она сжимала окровавленную лодыжку. Девушку трясло крупной дрожью. Услышав успокаивающий голос Бруни, она начала всхлипывать.

Бруни взял ее под мышки и попытался поставить на ноги, но мышцы отказывались ей служить. Тело обессилело, конечности были точно ватные, и лишь сердце бешено билось. Когда Бруни ослабил хватку, Сольвейг просто скользнула из его рук обратно на доски.

— Ну давай же, девочка! — пытался подбодрить он ее.

Но Сольвейг не отзывалась на его слова, сотрясаясь от рыданий.

Бруни шмыгнул носом и почесал правое ухо:

— Да, плохо дело.

— Гончие из самого Хелля, — промолвил Вигот. — Убийцы.

Бруни уставился на него:

— Как и ты сам.

— Что вовсе не плохо, — отозвался юноша. И затем переспросил с яростью в голове: — Не так ли?

Бруни снова опустился рядом с Сольвейг на колени:

— Я донесу тебя, девочка.

— Я понесу ее, — предложил Вигот.

Но руки Бруни уже проскользнули под спину и бедра девушки, и он взглянул на Вигота с вызывающей улыбкой.

А Сольвейг все не могла унять рыдания. Бруни качал ее на руках, словно младенца, и она чувствовала себя совершенно беспомощной. «Как жаль, что я уехала из дому», — думала она. Всем сердцем, всеми мыслями и истерзанным телом своим жалела она о том, что покинула дом.

Ее тело сотрясала лихорадка. Она то садилась на постели, не понимая, где находится, и протягивала руки куда-то вдаль, бессвязно бормоча, то снова ложилась и, задыхаясь, обливалась потом. Она кричала, а затем затихала, и спутникам ее уже начинало казаться, что она не заговорит никогда. Она дрожала и стонала.

Одиндиса выхаживала ее всю ночь напролет. Она положила голову девушки себе на колени и нараспев читала над ней заклинания и втирала мед в ее раны; она растирала сухие травы — тимьян, мяту, еще что-то, — мешала их с желтком и кормила Сольвейг с кончиков пальцев.

— Пока укусы не потемнели, — объясняла она всем. — Пока она еще чувствует боль…

Временами Сольвейг слышала вокруг себя голоса.

— Неправильно. Мы поступили неправильно. Не надо было везти ее с собой.

— Сами норны против нее!

— Она и дня не провела за своим ремеслом.

— Продай ее!

— Что за глупая затея!.. Да лягушка скорее запрыгнет на луну.

Сольвейг слышала обрывки разговоров и знала, что говорят о ней, но ответить была не в силах.

Посреди ночи Сольвейг проснулась от странного сна. Она снова была крошкой, лет двух или трех, и что-то испугало ее. Испугало так сильно, что она не могла пошевелиться, будто все ее члены онемели.

Она видела бабушку Амму и слышала ее ледяной голос. Та стояла над девочкой и говорила с отцом:

— Я уже говорила тебе, Хальфдан. Ты посмотри на ее глаза, посмотри, какая она слабая. Ты знаешь, что тебе надо сделать. И надо было это сделать сразу же.

Отец Сольвейг застыл на скамье, понурив голову.

— Лучше бы ты оставил ее снаружи, во льдах, — не унималась Амма. — Там бы ее съели волки. В наши времена так и поступали. Да, это жестоко, но один слабак может погубить всю стаю.

— Довольно! — прорычал Хальфдан.

— Особенно когда еды и так едва хватает. Завел себе отпрыска! Теперь, когда ты остался один, только ее тебе и не хватало.

Отец Сольвейг, поднимаясь, опрокинул скамью:

— Я свой выбор сделал. И не жалею о нем.

— Она приносит смерть, — с горечью сказала Амма. — Она уже убила свою мать. Сильная, словно солнце, как же! Хилая, и…

— Нет, — перебил ее Хальфдан. — Моя кровь течет в жилах у Сольвейг, а ее кровь — в моих. Я пообещал Сири поступить так. Она бы прокляла тебя за то, что ты сейчас говоришь.

— Я предупредила тебя, Хальфдан. — Амма сжала кулаки. — Я предупреждала, что Сири умрет родами. Попомни мои слова, настанет день, когда слабость Сольвейг навредит еще кому-нибудь. И возможно, этим кем-то будет ее отец.

— Довольно! — повторил Хальфдан. Он сгреб маленькую дочь в охапку, и, просыпаясь, Сольвейг все еще чувствовала, как он крепко сжимает ее в объятиях. Очень крепко.

Когда она открыла глаза, занимался рассвет. Сон все еще парил над ней бледной и мучительной тенью. И кто-то действительно держал ее.

Тут она увидела над собой лицо Одиндисы и поняла, что лежит у нее на коленях.

— Ты вернулась, — проговорила та с мягкой улыбкой.

Но Сольвейг никак не могла убежать от ночных голосов. Она слышала их повсюду.

— Что он сделает со мной? — прошептала она.

— Кто?

— Рыжий Оттар. Он же не продаст меня…

— Никогда! — отмела ее сомнения Одиндиса. — Только через мой труп. Вот что я скажу: если бы ты не была такой сильной, укусы бы тебя прикончили. Ты бы умерла ночью.

Сильной? Но Сольвейг совсем не чувствовала себя сильной. Она казалась себе такой слабой и хрупкой.

— Ты… ты отнеслась ко мне как мать, — сказала она еле слышно.

— Ну, ну. Ты поговорила с Олегом?

Сольвейг вздохнула. Она была так слаба, что не могла ничего ответить. Вместо этого она закрыла глаза.

— Я так и думала, — сказала Одиндиса. — И ты нашла брошь.

— Она такая красивая, — прошептала девушка. — Я сказала Олегу, что ты придешь за ней.

Одиндиса прищелкнула языком:

— Рыжий Оттар передумал. — Сольвейг снова открыла глаза (о, какими же тяжелыми были ресницы!). — Я все равно куплю ее на серебро Слоти. Куплю, а Рыжему Оттару скажу как-нибудь потом.

— Но…

— Он часто меняет свои решения. Будто флюгер! Поначалу он рассердится, но потом сам же будет доволен.

— Как хорошо ты его знаешь, — пробормотала Сольвейг.

Одиндиса не ответила, лишь сощурилась и бросила на девушку хитрый взгляд.

И тогда Сольвейг вспомнила о бусине, которую подарил ей Олег: «Может, я уронила ее на пристани? Подобрал ли ее Вигот? Или Бруни?»

Пока она размышляла об этом, явился Вигот, будто призванный ее мыслями. Он пристально взглянул на нее.

— Снова ты! — сказала Одиндиса. — Вигот то и дело навещал нас ночью.