— Ты поклялся. Ты поклялся ему, — повторила Сольвейг. Хальфдан кивнул. — Разрешишь мне пойти с тобой?

Ее отец улыбнулся:

— Но ты уже на выданье. Если я возьму тебя с собой, что же получится тогда? Твои юные годы пропадут зря.

Сольвейг нахмурилась:

— Да-да, надо выйти замуж и стать матерью. Но я не хочу ни за кого из здешних… Особенно если выйти замуж — значит стать похожей на Асту.

— Ну что ты, Сольва, — мягко пожурил ее отец.

— Ни за кого, — повторила она. — Ни за какого из парней с фьорда. Я лучше поплыву с тобой. Поклянись, что возьмешь меня!

Хальфдан печально взглянул на дочь:

— Поклянусь в сердце своем.

Губы Сольвейг растянулись в грустной улыбке.

— Я клянусь, Сольва.

— Твое сердце клянется, что ты возьмешь меня, — сказала дочь Харальда отцу своему. — Но твои глаза говорят иное.

Земля повернулась.

Первый день сентября. Уже почти осень. И почти закат. Сольвейг уже и забыла, как по душе ей было это межвременье; а затем — безотчетно, как животное, — она вспомнила.

— А почему бы тебе не поспать снаружи? — предложил отец. — Ты всегда выбираешься под звезды, когда подступает осень.

Хальфдан обнял дочь крепко, как на поле Стикластадир, и снова она ощутила его дрожь.

— В это время лучше всего спится без крыши над головой. — Голос его звучал хрипло. — Звезды сейчас такие… хоть рукой собирай.

— Тогда пусти меня. — Сольвейг в ответ засмеялась и попыталась освободиться из объятий отца, но в глубине души ее зародилась тревога. На самом деле ей хотелось сказать: «Пожалуйста, не отпускай меня, никогда не отпускай».

— Ну что ж, Сольва, оправляйся.

За их хутором было возвышение, и туда пошла Сольвейг. Опершись на белесую березку — гибкую, как и она сама, — девушка загляделась на фьорд. Вода расплавленным серебром змеилась на север и сияла рыжим пламенем на юге и западе — там, где подступала к заходившему солнцу.

И сам холм окрасился огненным: алые листья рябины уже пахли осенью. Среди упругого мха глаза Сольвейг разглядели целую прорву черники. Она набрала ягод в кожаную суму, притороченную к поясу, но кое-какие из них отправились к ней в рот. Девушка жевала их до тех пор, пока ее язык и губы не стали синими, как у подменышей, которых приносят эльфы.

Мачеха Аста порой говорила ей, зажав во рту дюжину игл: «Словно про тебя слово придумано. Как есть подменыш! И эти твои глаза. Один серый, другой цвета фиалки. Смотрят так пристально и расставлены слишком широко. Ты и не юна, и не стара».

Сольвейг вздохнула.

Прижав ухо к замшелому камню, она услышала в нем будто бы раскаты грома. Отдаленные, как ее первые детские воспоминания.

Девушка не чувствовала страха, но знала: что-то происходит. Может, во глубине пещер, сочащихся влагой, в этих обителях гномов-кузнецов. Может, еще много, много дальше, в девяти днях конной езды сквозь морозный туман и тьму, в мире, где живут мертвецы.

Но едва она легла на землю — прямая, как свеча, — и прижала ухо к скале, земля вновь погрузилась в дремоту. Сольвейг не слышала ничего. Только собственное дыхание да жужжание мошкары.

Она перевернулась на спину и сцепила пальцы за головой. И задумалась о Стикластадире, о том, как отец не может — и никогда не сможет — отвязаться от воспоминаний о той битве. О том, какие руны ей лучше вырезать на найденной лопатке. Сольвейг смотрела, как кровоточащее солнце погружалось в воду, и, вздрогнув, завернулась в плед из овечьей шерсти — шерсти одноглазого Тангла.

Плед ее задубел от изморози, что падала с гривы жеребца, на котором по небу мчалась ночь, да Сольвейг и сама окоченела от седого мороза.

Проснувшись среди ночи, она лежала и дивилась на тысячи и тысячи звезд над головой.

Ей подумалось: «Я знаю, что лежу сейчас тут, на холме, но — чудеса! — чувствую, будто нахожусь везде и всюду. Я живу и ныне, и во все времена разом».

Сольвейг снова закрыла глаза, и ей приснился сон. Однажды отец рассказал ей историю о невесте, пропавшей в день свадьбы. Во сне этой невестой была сама Сольвейг, и она побрела куда-то недалеко от брачного пира и танцевала с фейри, приняв их за гостей. И пригубила их вина…

Когда Сольвейг вернулась на праздник, все вокруг изменилось. Хутор ее жениха как сквозь землю провалился. Не было слышно ни песен, ни игры на свирелях, ни смеха.

Зато ей повстречалась старушка, сидевшая на пороге своего дома. Едва взглянув на нее, карга визгливо вскрикнула: «Я знаю, кто ты! Ты невеста. Невеста брата моего прапрапрадеда».

И в ту же секунду Сольвейг — вернувшаяся невеста — упала замертво. И рассыпалась грудой праха.

Когда девушка проснулась, солнце стояло уже высоко. Она встала на ноги и потопталась, словно жеребенок, дабы увериться, что в ее жилах все еще течет кровь, а под кожей есть плоть и кости. Затем взмахнула руками, протерла глаза, чтобы стряхнуть с себя остатки дремоты, и зевнула.

Посмотрев вниз со склона, Сольвейг убедилась, что хутор все еще стоит там, целый и невредимый: дым от очага привычно поднимался вверх прямо сквозь дерновую крышу. Она поздоровалась с двумя коровами, и они промычали что-то в ответ. А Кальф, как обычно, промолчал в ответ на ее приветствие.

Сольвейг нашла мачеху в маленькой маслобойне. После того что ей приснилось, девушка была даже рада встрече.

— Доброе утро, доброе утро! — прощебетала она.

Аста подняла взгляд и проворчала:

— Ничего в нем нет хорошего.

Сольвейг нахмурилась.

— Твой отец ушел. — Мачеха ударила деревянным черпаком по маслобойке, и тонкая рукоять его сломалась. — Только посмотри, что я из-за тебя наделала.

— Куда ушел?

— Да пусть проваливает хоть в Хель, мне-то что.

— В Трондхейм, да?

— Они пришли за ним.

— Пришли? Кто пришел?

— Харальдовы люди. Этой ночью.

— Но он… — Сольвейг почувствовала, как мороз пробежал у нее по затылку. — Он же…

— Ушел! — крикнула Аста и сплюнула на глиняный пол. — Хочет присоединиться к Харальду.

— Куда?

— А я почем знаю? Они твердили одно и то же: на восток до Гартара, потом к югу — в Киев, в Миклагард.

— Но… — ахнула Сольвейг. — Он обещал…

Голос Асты стал язвительным:

— И с каких это пор мужчины верны своим обещаниям?

Он знал, подумала Сольвейг. Он знал. Вот почему он отвел меня на поле Стикластадир. Вот почему хотел, чтобы я ушла спать на холм.

— И надолго? То есть на сколько?

— Не спрашивай меня.

Сольвейг словно онемела. Будто рассыпалась горсткой пыли.

— Неважно, — промолвила Аста. — Я справлюсь, не так ли? Мы отлично заживем с Кальфом и Блуббой. И с тобой, Сольвейг, с тобой, мечтательница ты эдакая.

Девушка вышла из маслобойни и пошла дальше, от хутора к фьорду, все вниз и вниз. Скрестив ноги, она уселась на маленьком деревянном причале.

«Он ведь пошлет за мной. Так же, как Харальд прислал за ним людей. Он поклялся, что возьмет меня с собой. Правда?»

Но под ярким солнцем она начала дрожать.

Сначала Сольвейг подавляла рыдания. Затем начала всхлипывать. Она плакала и не могла остановиться, и слезы капали между бревнами причала в соленую воду.

Весь день она повторяла про себя все, что отец говорил ей на поле Стикластадир, каждое слово. Вспоминала каждую паузу, каждый жест. То, как он дрожал.

Девушка поняла, почему отец хотел последовать за Харальдом, но не могла взять в толк, почему он не рассказал ей об этом. Она чувствовала себя покинутой и беспомощной.

Той ночью Сольвейг увидела, как Аста сидит на своем трехногом стуле у очага. Растрепанные волосы в неверном свете огня отливали бронзой. Мачеха застонала, а затем принялась молиться, и молитва ее становилась все истовей.

Она просила Тора, чтобы тот сохранил Хальфдана невредимым. Она просила Фрейю придать сил ее разуму и ее сердцу. Она умоляла всех богов, способных защитить Кальфа и Блуббу. Помолилась даже за Сольвейг, а затем встряхнула волосами, откашлялась и сплюнула в огонь.