Сольвейг лежала неподвижно, будто камень. Сквозь полузакрытые веки она видела, как мачеха вытянулась на полатях. Услышала, как та вздохнула так громко и протяжно, словно сильная волна набежала на берег.

Затем в дом ввалились Кальф и Блубба, и старший из братьев провозгласил высоким голосом:

— Поберегись!

Ему было уже пятнадцать, но голос его все еще ломался: то звучал сипло, а в следующее мгновение уже срывался на писк.

Блубба сказал:

— Берегись скрипучего лука.

— И зевающего волка, — добавил Кальф.

— Берегись нового льда.

— И того, что говорит в постели хорошенькая девчонка.

Оба мальца загоготали.

— Кальф! Блубба! Довольно! — прорезал тьму голос матери.

— А еще остерегайся отчима. Отчима, который уходит! — не унимался Кальф. — Пошли, Блубба.

Но Блубба не присоединился к нему. Он догадывался, что чувствовала сейчас Сольвейг.

— Блубба!

— Достаточно! — осадила их Аста.

Вскоре мальчики, как и их мать, уже спали. Сольвейг лежала, окутанная их дыханием, слушала их ворчание и храп. Она не могла сбежать из этой ловушки.

«Мой отец, — думалось ей. — Мой отец». Она простонала, как волчица, — это был долгий стон, похожий на песню. А затем ударила головой мешок, заменявший ей подушку.

В высоком небе замерзали звезды и звенела луна. Затем милосердные облака закрыли веки небес, и хлынул дождь.

Сольвейг проснулась раньше всех.

Дождь все не прекращался; она чувствовала это, даже не прислушиваясь.

О, какой изможденной была она. Словно голова устала от мыслей, а в сердце иссохли все чувства. А потом она снова вспомнила и задрожала под теплым пледом.

Сольвейг обняла подушку, пододвинула поближе и зарылась в нее лицом. И вот тогда она почувствовала. Комок. Твердый и колючий, почти плоский. Она по локоть запустила пальцы под шерстяную наволочку, растопырила пальцы и принялась шарить. Нашла! Оно было у Сольвейг в руках, и девушка почти не сомневалась: она знает, что это такое. Пальцы ее правой руки сомкнулись, схватив находку.

Пламя очага обернулось серым пеплом, и освещала дом лишь маленькая масляная лампа, свисавшая с потолочной балки, тусклая, как блуждающий огонек. Сольвейг поднялась с постели и, босая, ступила за порог, прямо под дождь.

Занималась заря. Сольвейг раскрыла ладонь: да, она была права. Это была золотая брошь. Та самая брошь, которую Харальд Сигурдссон подарил ее отцу.

На обратной ее стороне — там, где располагалась застежка, — красовались две пары рун: 

— ХС и ХА, — выдохнула Сольвейг. Ее сердце лихорадочно стучало. — Ты спрятал брошь там, где только я смогла бы ее найти. Но как же я смогла проспать на подушке всю ночь, не почувствовав? — Сольвейг положила брошь в рот и слегка прикусила ее. — И еще ты сказал, что она стоит больше, чем весь наш хутор, что она дороже нашего скота, дороже коз и овец. Дорога, как твоя жизнь. Но почему? Может, я и есть ребенок в лодке — в той лодке, где сидишь ты сам? Ты хочешь, чтобы я отправилась вслед за тобой? Или… или я должна сохранить брошь в сохранности? А вдруг это значит, что ты ушел навсегда?

— Вот она где! — раздался позади нее голос.

Сольвейг мигом спрятала брошь в кулаке и сунула руку под шерстяной плед.

— Да она свихнулась, — прокричал Кальф. — И промокла насквозь!

А затем он подошел к Сольвейг сзади и дернул ее за плечо:

— Я все видел. Что у тебя там?

— Ничего.

— Лгунья! Что это?

— Я уже сказала, ничего, — повторила Сольвейг.

— Сам узнаю. — Голос его звучал пренеприятно. Кальф схватил девушку за руку.

Сольвейг так крепко сжала брошь, что углы украшения вонзились ей в ладонь. Она стиснула пальцы еще сильней, пока не показалась кровь.

— А ну покажи! — потребовал Кальф.

— Оставь меня в покое!

— В чем дело? — позвала из дома Аста. — Кальф, прекрати!

Тот отступил, но напоследок пригрозил:

— Я все равно узнаю, что бы ты там ни прятала.

Когда зима сжимает кулаки, когда хрустят кости льда и все наполняется волчьим воем, невозможно ни вести за собой, ни самому идти следом, да что там — нельзя и шагу сделать от теплого очага. Остается только ковырять мерзлую землю в поисках репы и моркови, поить коз, коров и блеющих овец, давать им сено. Еще можно буравить дыры во льду, насадить наживку на крючок и ждать, когда клюнет щука, а то и сельдь или макрель. И вот ты сидишь, пьешь эль, жуешь сушеное мясо, растираешь обмороженную кожу и ждешь.

Дни становились все короче, но были порой столь ослепительны, что Сольвейг чувствовала, будто ей в глаза вонзаются мириады крохотных игл. А ночи удлинялись.

Порой по утрам Кальф работал в маленькой кузнице. Он кидал дрова в горн, растапливал куски железа, которые они с Хальфданом привезли из Трондхейма, и принимался за изготовление нового котла. Были у него и другие дела. Юноша заточил все ножи в доме, все топоры, даже ножичек Сольвейг для резьбы. И язык свой он тоже держал отточенным, не упуская случая кинуть в сводную сестру острым словцом.

Ясноокий Блубба работал бок о бок с братом. Насвистывая или напевая обрывки песен, он ковал из железа длинные ленты и опоясывал ими старую кадушку для молока, ибо та уже прохудилась по швам. Смастерив обруч, Блубба крепил его на железные гвозди.

А однажды он пошел с Сольвейг через холм в березовую рощицу. Поработав топорами, они срубили дерево и вместе дотащили его до хутора. Если выдавалось солнечное утро, Сольвейг доверху набивала корзину грязной одеждой и стирала ее у причала. От мыла с крупинками золы разило овечьим жиром. Она выкладывала одежду на просушку прямо там, у воды, и прижимала камнями, а когда возвращалась, ткань успевала задубеть.

— Наш старый парус, — промолвила Аста. — Весь в дырах, словно сито.

— С ним все хорошо, — отозвалась Сольвейг.

— Да неужели?

Сольвейг обидели не слова, а то, как произнесла их мачеха.

— Это тяжкая работа, Сольвейг, я знаю. Но что еще нам остается — мне, тебе, Кальфу и Блуббе? А твой отец… он Эйнару бы и в подметки не годился…

Сольвейг уставилась на известковый пол.

— Никто не смел помыкать Эйнаром. И он бы никогда не ушел от семьи.

У девушки защипало в глазах.

— Но что нам остается… — повторила Аста. — Мы должны работать еще усерднее.

Порой Аста прищуривалась и будто читала мысли падчерицы.

Однажды, когда Сольвейг ткала грубое сукно для нового паруса, мачеха сказала ей:

— Ты бы не добралась до Трондхейма. Тебя бы сожрали волки.

И снова:

— Слова, слова! Обещания — это просто слова. Как скажешь, так и нарушишь.

Был и третий раз. Сольвейг нарезала воск для свечей, и Аста сказала ей:

— Ты еще совсем девочка, Сольвейг. Тебе всего четырнадцать зим. Ты мягкая, как воск.

Кальф услышал слова матери:

— Да, мягкая, и вся набита тайнами.

Сольвейг сжала пальцы на рукояти своего ножа.

— Мы с Блуббой никак не можем взять в толк, о чем она думает.

— А вот я прекрасно это знаю, — ледяным тоном произнесла Аста. — Я в точности знаю, о чем она думает.

Глаза Сольвейг застлала горячая пелена. Девушка не поднимала глаз от куска воска и раз за разом вонзала в него нож.

— Но все-таки кое-что мне известно… — медленно начал Кальф. Сольвейг затаила дыхание. — Мне известно, что она что-то скрывает… и я выясню, что же это такое.

Иными вечерами Аста дремала у очага, утомленная дневными трудами, а ее сыновья слонялись в темноте снаружи или до одури напивались элем. Но Сольвейг, не сгибая спины, сидела на скамье, шлифуя моржовую кость, пока та не приобрела овальную форму. Тогда девушка принялась вырезать на ней руны.