Хедли резко обернулся к Розетте.

— Вы продолжаете настаивать, что видели здесь свет в половине одиннадцатого?

— Да… Но, Джером, я не имела в виду…

— Вы утверждаете, — продолжал Хедли, — что видели свет, хотя, когда мой человек пришел сюда сегодня утром, электрический счетчик был отключен?

— Я… Да, все равно это было. Но я хотела бы сказать…

— Предположим, мистер Барнэби говорит правду. Вы сказали, что он пригласил вас сюда. Может ли быть так, что он пригласил вас как раз в то время, которое собирался провести в клубе?

Барнэби положил руку на плечо Хедли.

— Подождите! Давайте проясним ситуацию, инспектор. Именно так я и сделал. Это было некрасиво с моей стороны, но я сделал это. Объяснить, почему?

— Один момент! — перебил доктор Фелл. Он достал носовой платок и шумно высморкался, после чего заговорил:

— Хедли, позвольте мне кое–что сказать! Мистер Барнэби сделал это единственно для того, чтобы пощекотать нервы и себе, и мисс Гримо. Не так ли? Что касается света, который не включался, то это очень просто. Это же шиллинговый счетчик, если вы обратили внимание. Кто–то был здесь. Он оставил свет включенным, возможно, на всю ночь. Счетчик отмерил электроэнергии на шиллинг, а потом отключился. Мы не знаем, в каком положении были выключатели, потому что здесь уже побывал Самерс. Так что у нас есть доказательства, что вчера вечером здесь кто–то был. Вопрос в том, кто это был? Вы говорите, — он посмотрел на девушку и Барнэби, — что никто, кроме вас, не знал об этой квартире. Но получается, что кто–то все–таки знал о ней.

— Я могу лишь заверить вас, — сказал Барнэби, — что никогда и никому не раскрывал этой тайны. Может, кто–нибудь заметил, что я хожу сюда, или…

— Или я проболталась кому–нибудь? — вспыхнула девушка. — Но я не делала этого. Не знаю, почему.

— Но у вас был ключ от этой квартиры? — спросил доктор Фелл.

— Был, но я потеряла его.

— Когда?

— Откуда я знаю? Я не заметила. Я хранила его в сумочке и обнаружила пропажу только сегодня утром, когда мы собрались сюда. Но я хочу выяснить кое–что, — она обернулась к Барнэби. — Скажите, что вы знаете о моем отце? Не стесняйтесь! Эти джентльмены — из полиции, и они сумеют разобраться. Не увиливайте! Отвечайте! Что это за братья?

— Хороший совет, мистер Барнэби, — сказал Хедли. — Вы написали картину, о которой я как раз собирался вас расспросить. Что вы знаете о докторе Гримо?

Барнэби пожал плечами и ответил с заметной иронией.

— Розетта, если бы я знал, если бы я только мог предположить, что мои детективные усилия будут истолкованы как… Хорошо! Я кратко расскажу вам то, что должен был рассказать уже давно, если бы знал, что это так волнует вас. Ваш отец был когда–то каторжником на рудниках в Венгрии и бежал оттуда. Ничего страшного, правда?

— Каторжник?! За что?!

— За попытку поднять мятеж, как мне сказали… Но по–моему, за кражу. Видите, я вполне откровенен с вами.

— А откуда вы это узнали? — спросил Хедли. — От Дрэймена?

— Так Дрэймен тоже знал об этом? — удивился Барнэби. — Впрочем, я догадывался об этом. А что, джентльмены, знаете вы?

Не дождавшись ответа, он продолжал.

— Вы спросили о картине. Картина была скорее следствием, чем причиной. Она была написана под впечатлением от этой проклятой лекции с “волшебным фонарем”.

— С чем–чем?

— С “волшебным фонарем”. Это довольно романтическая история. Она случилась полтора года назад, когда я зашел переждать дождь в маленький зальчик в Северном Лондоне, где какой–то человек читал лекцию о Венгрии и демонстрировал картинки с помощью “волшебного фонаря”. Они захватили мое воображение, особенно одна, напоминающая то, что я потом написал. Ее сопровождал рассказ о трех могилах и вампирах, который произвел на меня глубокое впечатление. Я пришел домой ошеломленный и сразу же принялся за работу. Всем знакомым я отвечал, что это — плод моей фантазии, но мне мало кто поверил. А потом картину увидел Гримо.

— Мистер Петтис сказал нам, — заметил Хедли, — что Гримо “аж подпрыгнул”, увидев ее.

— Подпрыгнул? Пожалуй, так оно и было! Профессор так жадно разглядывал картину, что я принял это за признание моего таланта и, решив прокомментировать ее, сказал: “Вы видите, земля на одной из могил как будто шевелится? Он хочет выбраться наружу!” Я все еще бредил вампирами, понимаете? Но он этого не знал. На мгновение мне показалось, что он сейчас бросится на меня.

Потом, рассказывал Барнэби, Гримо долго рассматривал картину и расспрашивал автора, даже менее наблюдательный человек заподозрил бы, что здесь что–то не так. И Барнэби начал потихоньку собирать факты: несколько пометок на книгах из библиотеки Гримо, герб над камином, случайно оброненное слово… А за три месяца до убийства Гримо неожиданно сам во всем признался ему, взяв с него обет молчания. История его была точно такой, как рассказывал Дрэймен: чума, двое умерших братьев, побег…

— И это все! — воскликнула Розетта. — Это все, что стоило мне таких волнений?

— Да, моя дорогая, — ответил Барнэби. — Я говорил, что в этом нет ничего ужасного. И я не хотел, чтобы полиция знала об этом, но вы настояли…

— Будьте внимательны, Хедли, — тихо сказал Фелл, взяв его за локоть, а затем уже громко обратился к остальным:

— Хорошо, мы верим этому, мистер Барнэби. Предположим, что все это правда. Скажите, вы были в “Уорвикской таверне” в тот вечер, когда появился Флей?

— Да.

— И что же? Зная то, что вы знали, неужели вы не связали это происшествие с прошлым профессора? Особенно когда Флей упомянул о трех гробах?

Барнэби задумался, потом сказал:

— Откровенно говоря, да. В тот вечер я возвращался домой вместе с Гримо — это было в среду. Я ни о чем не спрашивал, но думал, что он сам мне что–нибудь расскажет. Придя к нему, мы сели у камина в его кабинете, Гримо налил себе изрядную порцию виски, что делал нечасто. Я заметил, что он очень пристально смотрит на огонь…

— Кстати, — перебил его доктор Фелл. — Где он хранил свою деловую и личную переписку? Вы знаете это?

Барнэби взглянул на него.

— Об этом лучше спросить у Миллза, — ответил он. — Возможно, у профессора был сейф, но, насколько мне известно, он держал бумаги в закрытом ящике своего стола.

— Продолжайте.

— Мы долго сидели в молчании. Царила та атмосфера неловкости, когда каждый хочет что–то сказать, но не решается. Наконец я не выдержал и спросил: “Кто это был?” Гримо издал рыкающий звук, как собака, собирающаяся залаять, и заерзал в кресле. Наконец он сказал: “Я не знаю. Это было так давно. Это мог быть врач, он похож на врача”.

— Врач? Он имел в виду того врача, что засвидетельствовал его смерть от чумы в тюрьме? — спросил Хедли. Розетта Гримо вздрогнула и опустилась в кресло, прикрыв лицо руками. Барнэби ощутил неловкость.

— Да, — сказал он. — Послушайте, стоит ли продолжать?.. Хорошо, хорошо… Гримо сказал тогда: “Это обычный шантаж”. В его лице было что–то мефистофелевское, когда он повернулся ко мне, освещаемый отблесками огня в камине. Я спросил: “Да, но что он может сделать?” Я подозревал, что на его совести отнюдь не политическое преступление. Профессор ответил: “О! Он ничего не сможет! Он всегда был трусом”. Потом он спросил: “Вы хотите жениться на Розетте, не так ли?” Я ответил утвердительно. — “Очень хорошо, — сказал он. — Женитесь”. Я засмеялся и сказал, что Розетта, кажется, предпочитает другого. Гримо ответил: “А, этот юнец! Я все улажу”.

Розетта подала голос:

— Так вы обо всем договорились?

— О боже! Неужели не понятно? Я просто рассказываю все, как было. Это были его последние в тот вечер слова, и я не собирался об этом распространяться…

— Что вам не удалось, не так ли?

— Как видите. Это все, джентльмены, что я хотел вам рассказать. Когда Гримо примчался в пятницу утром за картиной, я был удивлен. Но он сказал мне, что это не мое дело.

Хедли молча делал записи в своем блокноте. Потом он посмотрел на Розетту. Девушка сидела на диване. Под меховой шубкой на ней было надето темное платье, а голова была непокрыта и ее светлые волосы странно гармонировали с цветом диванной обивки.