Мики прислонилась к оконной раме, скрестив руки на груди. Лицо ее было белым, как мрамор, зеленые глаза горели негодованием. Она сжала бескровные губы. Грегг не имел права так поступить! Он предал ее, и теперь они никак не могли не то что жить вместе — даже оставаться друзьями. Отныне их профессиональные отношения будут ущербны, ибо всегда останется повод для недоверия и подозрений.

Вдруг Мики почувствовала, что ужасно устала. Ноги гудели от пульсирующей боли, в животе урчало. Взглянув на часы, она сообразила, что провела на ногах почти двадцать четыре часа, если не считать полчаса на скамейке в середине дня, когда она ела йогурт и читала письмо Сондры.

Вчера вечером, когда Мики ужинала дома вместе с Греггом, ее вызвали в педиатрическое отделение поставить укороченный катетер пациенту с лейкемией. Затем последовал вызов в палату неотложной помощи, чтобы перевести пациента с болезнью желчного пузыря в хирургическое отделение. После ей пришлось снова возвращаться в педиатрическое отделение, потому что катетер просачивался. У нее ушло немало времени, чтобы снова привести катетер в порядок. А потом две сестры держали бившегося в истерике ребенка, а Мики долго возилась с крохотными венами, чтобы поставить капельницу. К рассвету пациентка в крыле «Восток-3» после операции разбередила рану на животе, и больную пришлось срочно доставлять в операционную, чтобы закрыть рану. После этого Мики удалось принять душ, выпить чашку черного кофе, и только она начала обход больных, как ее вызвали в отделение неотложной помощи осмотреть миссис Мортимер. Прошло почти двадцать четыре часа с тех пор, как она за ужином сцепилась с Греггом из-за Мейсона. Двадцать четыре сумасшедших, нелепых часа, после которых казалось, что короткого отдыха у солнечных часов и вовсе не было.

Мики подошла к дивану, опустилась на него и закрыла лицо ладонями. Она была в ординаторской крыла «Восток-3», ибо дежурила и должна была находиться поближе к телефону. Там, в послеоперационном отделении, тридцать два пациента ждали, когда она придет осмотреть их: надо было проверить тридцать две повязки, кому-то снять швы, назначить или отменить лекарства, сделать записи в медицинских картах. Тридцать два пациента испытывали боль и тревогу, каждый из них хотел задать ей не менее сотни вопросов. Все ждали, когда в их палату придет весело улыбающаяся Мики.

У нее вырвалось рыдание. Она не могла пойти к ним, не могла смотреть им в лица!

Она тихо плакала, закрыв лицо ладонями, и слышала топот ног в коридоре за закрытой дверью: шуршали проезжавшие мимо каталки, скрипели резиновые ботинки, приближались и удалялись голоса. Только однажды до этого Мики позволила себе такое, только раз она поддалась слабости, подавленному настроению и хорошо выплакалась. Но даже тогда она надеялась, что никто не войдет и не застанет ее врасплох. На этот раз ей было все равно. Хотелось выплакаться, долго и громко, а затем уснуть на целую неделю. Ей хотелось бежать прочь, подальше от этих заточивших ее в неволе стен, подальше от тридцати двух пациентов, которые лежали, ожидая, когда она придет, подштопает и подбодрит их, а им даже в голову не приходило, что врача тоже иногда надо подштопать и подбодрить.

Вдруг Мики обиделась на них — на их болезни и зависимость от нее. Она обиделась на эту больницу: она ненавидела ее. Ненавидела Грегга, Джея Соренсена и Шарлу из отделения неотложной помощи. Как они терпят это? Как они могут приходить сюда день за днем, жить при искусственном освещении, дышать искусственным воздухом и работать на конвейере с неисправными телами, словно рабочие на заводе, производящем роботов? Где удовлетворение от всего этого? Где чувство достоинства?

А впереди еще пять лет такой жизни!

Тихий плач Мики перешел в безудержные рыдания. Теперь она рыдала громко, наверно, так громко, что ее услышали через закрытую дверь, но ей было все равно. «Пусть слышат! Пусть видят, что я не машина!» Именно это сделали из нее полтора года в «Виктории Великой» — превратили ее в холодную, производительную, бездушную машину. Год интернатуры выбил из нее бесполезную чувствительность, научил смотреть на смерть как на еще одну клиническую фазу болезни, научил не чувствовать привязанности к пациенту, а считать его очередным случаем. Ее природные инстинкты притупились.

«Когда я отработаю здесь, мне уже будет тридцать один год».

На столе зазвонил телефон. Мики посмотрела на него: «Господи, оставьте же меня в покое!» Затем достала из кармана носовой платок, вытерла лицо и взяла трубку.

— Это вы, доктор Лонг? — спросил взволнованный голос. — Это Карен из педиатрического. У нас больной, нуждающийся в неотложной помощи.

— Что произошло?

— Кровоизлияние после удаления миндалин.

— Кто интерн?

— Тоби Эйбрамс. Он просил позвонить вам. Вы нам срочно нужны.

Мики повесила трубку и машинально пошла к двери. Она шла, потому что была так запрограммирована, шла, как ее учили. Но внутри ощущала холод и оцепенение.

В педиатрическом отделении был сущий ад. В коридоре усмиряли истеричную женщину, а в палате две сестры и практикант придавили ребенка к койке. Койка, одежда и пол были крови. Подбежав к маленькой девочке, лежавшей на боку, Мики спросила:

— Что случилось?

Тоби, интерн, повернул бледное лицо к Мики. Его белый халат промок до нитки, одной рукой он вцепился в запястье ребенка, другой удерживал на месте капельницу.

— Это пациентка Берни Блэкбриджа. Он сегодня удалил ей миндалины. Девочка чувствовала себя хорошо, но час назад у нее неожиданно началась рвота, живот наполнился кровью и она оказалась в шоковом состоянии. Я взял кровь, чтобы установить группу и резус, пытался поставить капельницу. Но она все вертится, а вены у нее такие тонкие…

Мики проверила зрачки ребенка и при свете фонарика заглянула в горло.

— Только втроем нам удалось удержать ее, — сказал Тоби унылым голосом. — Я ввел иголку, но ее снова вырвало кровью. Мы начали переливание, но…

— Проклятие! — сказала Мики и вскочила с койки. — Тоби, ей нужно наложить лишь пару швов! Ты позвонил доктору Блэкбриджу?

— Его жена ответила, что доктора еще нет дома, но она пришлет его в больницу, как только тот вернется.

Мики повернулась к сестрам:

— А Греггу Уотермену не пытались позвонить?

— Он наверху, в родильном отделении, делает кесарево сечение.

— Ладно. Пошли от меня сообщение Джею Соренсену. Давайте прямо сейчас отвезем ребенка в хирургическое отделение!

К тому времени, когда она приняла душ и сменила свою перепачканную кровью одежду, уже наступила полночь. Однако, как ни странно, Мики не чувствовала усталости. Позвонив в «Восток-3» и сообщив, что скоро начнет обход, она отправилась в педиатрическое отделение проведать мать девочки, которой ранее дала седативное, и застала ту мирно спавшей в комнате, где расположились интерны в ожидании вызова.

В ординаторской были свежий кофе, апельсиновый сок, пончики, фрукты и холодная вырезка в холодильнике. Все это только что подняли сюда из кухни для ночной смены. Наливая кофе с густыми сливками, Мики опустилась на виниловый стул и машинально вытерла яблоко о лацкан чистого белого халата.

Как странно. Она устала, но не так, как раньше, когда хотела умереть. Это была совсем другая усталость, почти бодрящая. Мики уже давно не чувствовала себя так хорошо.

Открылась дверь, и показалось угрюмое лицо.

— Привет, — сказал Тоби. — Я не помешаю?

— Нет. Входи. В холодильнике лежит салями.

Но Тоби покачал головой и сел на край дивана, у него было испуганное и несчастное лицо.

— Мики, спасибо, что спасла этого ребенка. Ты и мою жизнь спасла.

— Тоби, это работа.

Он снова покачал головой. Тоби Эйбрамс был настоящим лохматым медведем с руками, похожими на лапы, и темпераментом сенбернара. Все его любили.

— Мики, я чуть не убил этого ребенка. Я сделал ужасную ошибку. Никогда не прошу себя.