Конечно, никто меня специально не обижал. Но было в нашей жизни два негативных момента, которые сильно травмировали меня, идущие от бесшабашной натуры папы и пошедшей в него сестры, — их бессердечные шутки и скандалы, вызванные загулами и непослушанием. Папа вообще не знал жалости к слабому, и если бы это качество не передалось сестре, то я считала бы его следствием войны. А так вижу, что это натура. Самое невыносимое, что остроумничали они только в своей семье, в отношении тех, кто от них не ждал подобного обращения, наоборот — искал защиты. Мама и я были страдающей стороной, но на моей неустоявшейся детской психике, слабой и уязвимой от природы, наличие рядом неудачно резвящихся людей, лишенных такта и меры, сказывалось самым пагубным образом.

Детские болезни, по полному списку измучившие меня, а заодно и родителей, конечно не помнятся. Первое воспоминание связано с гриппом, перешедшим в воспаление легких.

Я лежала на родительской кровати, под новым пушистым ковром, а с него на меня падало нечто сходное с мягкими валунами, накатывались какие-то преогромнейшие чудища. Страх, что они меня поглотят… тошнота… невозможность уклониться от этих обвалов. Света нет, звуков нет — полное одиночество, и эти атаки неживых необъятных громадин. Я вполне различаю ковер, но не понимаю, почему он так себя ведет, что делать с ним, и мысль о том, чтобы встать, ко мне не приходит. Сгибаясь под наваливающейся тяжестью, я поворачиваюсь спиной к опасности и пытаюсь дышать. Но вот на периферию слуха пробились звуки присутствия родителей, зазвучали их голоса и я рвусь к ним, выныриваю из страшных барахтаний, отделяюсь от забивающих дыхание, подминающих меня под собой лавин. Высокая температура, галлюцинации, бред… тревога мамы и папы. Они от меня не отходят.

Как на беду, в ту пору в доме не оказалось денег, а мне требовался пенициллин, новый дорогой препарат. Папа в отчаянии мотался по соседям, пытался одолжиться деньгами до получки. Однако без успеха: некоторые ссылались, что сами сидят на мели, а Иван Иванович Бараненко, мамин двоюродный дед, отказал в помощи из принципа. Взамен нее жадный старик разразился поучением о необходимости иметь накопления на черный день, которые позволят в любых ситуациях не зависеть от добрых людей. Мне стоило, конечно, так опасно заболеть, чтобы родители этой ценой купили его доморощенную мудрость.

Но в аптеке, куда папа обратился в надежде взять лекарство в долг, пенициллина и не оказалось.

Зато там подсказали, что в селе гостит Анна Павловна, врач несколькими годами ранее работавшая в нашей больнице. Теперь она жила в областном центре, работала в крупной больнице, однако часто приезжала в село на выходные, словно на дачу. И папа обратился к ней — представляю, с какими мольбами.

— Сейчас осядет пыль от череды, и я приду, — пообещала Анна Павловна.

Тогда только папа заметил, что уже вечер и по улицам пошли коровы, возвращающиеся в хлева с пашни.

— Да, конечно, — обрадовался он, невольно сравнивая две беды: поднятую чередой пыль и опасное состояние своей дочери. Люди, люди…

Тем не менее Анна Павловна вылечила меня своим пенициллином — сама приходила по несколько раз в сутки и ставила уколы.

— Девочке нужны витамины, — сказала она, когда опасность миновала.

— Где же их взять? — закручинилась мама. — Время-то какое… — была ранняя весна.

— Хорошо бы хоть чай с малиновым вареньем.

На следующий день сестра, возвратившись с уроков, принесла малиновое варенье. Она попросила его у Светы Стекловой, своей подружки, и та дала. Немного — всего стограммовую рюмочку.

В тот же вечер я пила чай вприкуску с вареньем, а родители и сестра смотрели на меня и ждали чуда. И чудо произошло — наутро стало легче, а потом я пошла на поправку.

Второй раз за время учебы в школе я занедужила в начале девятого класса. Что это была за хворь, как называлась, я до сих пор не знаю. Но в результате этой болезни я потеряла свою удивительную память, больше не умела легко запоминать сложный текст, да и вообще — выжила чудом.

А дело было так. Я открыла для себя «Евгения Онегина» — еще до того, как мы начали его изучать, и впечатлилась настолько, что весь роман в стихах решила выучить наизусть. Подошла суббота, тогда это был последний рабочий день перед выходным. Я вернулась со школы вечером — мы занимались во вторую смену — уже изрядно уставшей. Немного отдохнула за ужином и взялась за уроки, а после них начала учить пушкинскую поэму.

Сначала строфы запоминались легко, потом труднее, так что пришлось выучивать их по половинкам. Дальше наступило торможение, осиливались только по две строчки. Но сдаваться не хотелось. Почему было не посчитаться с этой усталостью? Не знаю. Меня никто не заставлял насиловать свои мозги дальше. Это продолжалось долго, так что я готова была уже поставить галочку в тексе и остановиться. Но именно в этот момент выучивать целые строфы снова стало легко, даже легче, чем в начале. Наконец я одолела первую главу. Для закрепления прочитала ее от начала до конца, заметив время — декламация продолжалась полчаса.

Удовлетворившись, я легла спать.

Утреннее пробуждение было обычным — за окном синело небо, украшенное белопенными клубящимися облаками, а на кухне позвякивала посуда и слышались голоса родителей.

Я рывком сбросила себя с постели и исчезла. Легко и незаметно перестала себя ощущать, ничего не заподозрив. Очнулась уже на кухне в сидящем на стуле положении, а родители суетились возле меня: папа придерживал голову в запрокинутом положении, а мама чайной ложкой пыталась раздвинуть мои стиснутые зубы и что-то влить в рот.

— Выпей! — с торопливой настойчивостью выкрикнула она, завидев, что я открыла глаза, и поднесла к моим губам стакан.

Я выпила, это была содовая вода. От нее или нет, но стало легче, даже удалось отдышаться и восстановить бодрое состояние, как бывает по утрам. Но, как оказалось, ненадолго — скоро меня охватила вялость, появилась головная боль. На следующее утро состояние ухудшилось, так что я не смогла пойти в школу.

Снова подтвердилась справедливость истины о том, что беда не приходит одна: в этот же день у Светы, которая вообще не болела, обнаружилась сильная простуда с температурой. Пришлось сообщать моей сестре, отозвать ее с работы для ухода за ребенком. Вот так прошла первая неделя: родители продолжали работать, сестра выхаживала свою дочь, а я лежала с закрытыми глазами и превозмогала головную боль, доводящую меня до исступления.

Конечно, к нам со Светой была вызвана Анна Федоровна — участковый врач. У Светы она диагностировала простуду, а возле меня долго сидела в недоумении, а потом сказала, что я переутомилась и должна отлежаться.

На вторую неделю моя племянница поправилась, и сестра уехала, а мне стало еще хуже — голова уже не просто болела, а где-то внутри ее молотки избивали мой мозг. Они появлялись не сразу с утра, а после того, как я начинала мыслить. Сначала стучали легонько, словно это был такой пульс, а потом биения усиливались и к вечеру молотки колотили так, что нельзя было терпеть. Снова вызвали врача. И на этот раз она не сказала ничего определенного, мол, надо лежать. Лечения не назначала, выписала только обезболивающее, которое не помогало. Мне хотелось одного — покоя и отсутствия мыслей. Первое достигалось легко, но добиться того, чтобы не мыслить, я не умела.

Таких больных в селе, лежащих в тишине и без света, оказалось двое: я и отец Людмилы Букреевой. Но с ним было все понятно — он разбился на мотоцикле. А со мной что происходило?

Так я оставалась в постели месяца полтора. За это время исхудала, обзавелась сильной чернотой на лице и синяками под глазами. Но вот мало-помалу начала замечать, что молотки в голове просыпались и принимались за работу с каждым днем позже и к вечеру не успевали разогнаться до прежней силы. У меня появилось желание встать, пройтись. Счастливая улыбка на лице мамы, дрожащие в сдерживаемой растроганности губы папы мне выдавали их тайные опасения: они думали, что теряют меня. Я начала есть, разговаривать.