Точно так мама хотела дать мне представление о живописи. Как-то, потратив уйму денег, купила коробку цветных карандашей на сорок восемь оттенков. Это было нечто грандиозное! В тот же вечер папа заточил все, и в дальнейшем я брала их в школу на уроки рисования. Научилась рисовать и раскрашивать селезня, а главное — различать виды живописи: рисунок и живопись — создание картин с помощью цвета. Как ни малы были крохи, что мне давали, они составляли основу, на которой со временем прорастали более обильные знания.

Мама, несмотря, что вышла из крестьянской среды, не была религиозной и меня ни к молитвам, ни к церковным праздникам не приучала, но при случае поясняла явления действительности именно православными мифами. Добро и зло — главный вопрос любой идеологии, в том числе и православной — у нее регулировался одним: чтобы люди не осудили. Оглядка на общественное мнение, на похвалу и хулу, как на регулятор отношений в условиях местечковой закрытости, была оправданной и сильной. И того и другого мама избегала одинаково, не любила быть в центре внимания — черта подсознательной осторожности.

Возможно, по этой причине умалчивала некоторые важные этапы своей жизни, например московские страницы и причастность к событиям, которые сразу же после войны стали интригующей историей. Я намекаю на ее знакомство с Мариной Цветаевой. В тех событиях было много тайны, опасной недосказанности и смыслов, чуждых и непонятных крестьянским умам. Мама интуитивно чувствовала их исключительное значение, но не улавливала сути и тем более не умела по достоинству ее оценить. Поэтому выбрала, с точки зрения нашей нынешней истории, не лучший вариант, но спасительный для нее лично — молчание. Мама ни о чем не рассказывала как раз потому, что хотела скрыть свои знакомства, способные повредить ее благонадежности, а позже — не хотела показывать другим и этот свой страх, и то, что тогда ни в чем толком не разобралась.

Мы идем домой из гостей, от ее бабушки Орыси, на улице накрапывает дождь и раздается гром, впервые явственно различаемый мною как звук то далекий и рокочущий, то похожий на треск, рассыпающийся, как горсть мелочи, прямо над нашими головами. Сверкают молнии. Резко пахнет озоном и намокающей под дождем дорожной пылью. Черные тучи надвигаются со всех сторон, умаляя светлость дня.

— Что это? — спрашиваю я.

— Гроза.

— А кто шумит у нас над головой?

— Илья-пророк ездит по облакам на колеснице и бросает огненные стрелы в непослушных детей.

— А я послушная?

— Да.

В отличие от других детей и невзирая на многие «страшилки» от бабушки Наташки, ни в какую нечисть я не верила, ничему не поклонялась. Ни черти, ни домовые, ни лешие надо мной власти не имели, я вообще понимала мир так, что он вполне объясним, а значит, безопасен. Хотя в нашей семье существовал рассказ о необычном явлении в канун возвращения маминого брата Петра из немецкого рабства — но исключения лишь подтверждали правило.

Случилось это явление в теплое время года. После трудового дня мама и папа поужинали и, переделав домашние дела, легли спать. В природе еще не вполне потемнело, в окна просачивался угасающий свет, где-то шумели и гуляли дети, по улице ходили люди и слышались их голоса. Вдруг тишину прорезал звук мощного удара, донесшийся с кухни. «Словно поперек стола изо всей силы ударили огромной дубиной» — описывал этот звук папа. И тут же тот удар потонул в звяке упавшей на пол, разбившейся вдребезги и рассыпавшейся посуды, ее осколки кружили по керамическому полу и катились в дальние углы со своеобразным звоном — таково было впечатление.

Папа вскочил с кровати и метнулся в кухню, ожидая увидеть полный разгром и что-то невероятное. Но там все стояло на своих местах, стол был пуст, посуда упрятана в шкаф — цела. Никаких следов дубины, никакого потрясения. Папа прошел дальше в коридор — все чисто, аккуратно, все находилось на местах. А к ним во двор уже бежали люди. Услышав их голоса, папа вышел навстречу.

— Что у вас стряслось? — спросила Юлия Адамовна, полячка, жившая по соседству. — Я слышала взрыв. Или это не у вас? — за ее спиной стояла мамина одноклассница Мария Григорьевна Дмитренко и ее муж, оба — встревоженные. Они жили наискосок через улицу.

— Мы подошли к своим воротам, — сказала Мария Григорьевна, — когда из вашей форточки вырвался страшный звук, как будто случился обвал и ваш дом сейчас рухнет в пропасть. Так страшно стало!

— Да вроде рвануло и у нас, но и не у нас, — и папа рассказал соседям обо всем, что произошло. — Зайдите в дом, посмотрите сами.

Соседи идти в дом отказались, поверили папе на слово.

— Что это может быть? Сам удивляюсь.

— Это вам знак, — сказала Юлия Адамовна.

— Какой? — растерянно спросила вышедшая на этот разговор мама.

— О каких-то изменениях. Может, твой брат, Паша, вернется из Неметчины.

Она как в воду глядела — через день рассветной порой в окно постучал Петр Яковлевич, с котомкой за плечами.

Объяснение этому феномену так и не было найдено. В наше время можно было бы подумать, что звук взрыва упал с неба — так гремят самолеты, преодолевающие звуковой барьер. Но тогда реактивных самолетов еще не было.

И все же никакие стихии не пугали меня, я не ощущала перед ними бессилия, ни своего, ни со стороны старших. Я знала, что Бог сотворил природу милостивой к человеку. А вот беспомощность перед чужими желаниями меня пугала. Плохо засыпая по вечерам, я ворочалась и думала о том, что где-то молодые пограничники несут службу и предупреждают посягательства на нашу страну. Я представляла, как им хочется спать, а они не имеют на это права. Что же я такая плохая, что не сплю, когда они берегут мой покой? И приходил сон — из благодарности к ним, чтобы их труд не был напрасным.

Старшей сестры долго как будто не было в моей жизни. Возможно, это объясняется тем, что в семье ей не навязывали роль няньки — пока я не пошла в школу, мама не работала и сама присматривала за мной. Александру более-менее устойчиво помню только старшеклассницей, когда она в летнее время купала свиней, а в зимнее — вместе с подругами решала задачи по математике и писала сочинения по литературе.

Если постараться охарактеризовать Александру коротко, то я скажу так — тяжелая форма своеволия. Это не хорошо и не плохо, просто это так, и все.

Самое раннее воспоминание связано со случаем, когда она спасла нас с мамой от смерти, — смутное, причем не в образах, а в ощущении присутствия. Но потом оно слилось с памятью о сохранившихся фото, на которых Александра блестит взглядом из-под густой челки.

Мы в палисаднике, где я любила бродить среди мяты, доходившей до пояса, и зарослей цветущих мальв. Я стою на стульчике, рядом — сестра. Это фотография или мы так во что-то играем? Фотография, и она сохранилась — я даже помню, как нас готовили к фотографированию и кто фотографировал. Мои дорогие родители позаботились о том, чтобы у нас оставалась память о детстве.

А возможно, моя память о детстве сестры просто не хочет просыпаться, потому что там скопилось много досадного. Сестра во всем — мой антагонист, и в этом суть. Пример. Мы сидим в кухне. На стене прикреплена единственная лампа, горящая умеренно, чтобы не было копоти. Мама готовит ужин, остальные разместились за столом. Папа рассказывает сказку о курочке рябой, причем старается сделать из нее маленькое представление. Он говорит в лицах, положил на стол яйцо и катает его пальцем, показывая, как оно может упасть от прикосновения мышкиного хвостика. Мне интересно и жалко разбитое яйцо, я переживаю события сказки с эмоциями. Папа успокаивает — яйцо не пропало, бабка положила его в тесто и напекла блинов. Сказка короткая, а мне хочется еще. Но папа устал, да и не может сразу вспомнить другую. Он кивает на Александру: «Пусть сестричка тебе сказку расскажет».

Сестричка поднимает голову, насмешливо смотрит мне в глаза:

— Хочешь сказку про серого бычка?