— Какое состояние?

— Горестное, — поясняет бабушка.

На стенной росписи повторялись библейские сюжеты, уже хорошо мне известные: Каин и Авель — от папы, Адам и Ева — от мамы, остальные — от бабушки. Но как они мне преподносились? Я слышала в рассказах об Иисусе Христе тоску и искреннюю бабушкину печаль и знала, что наш Господь был замучен иудеями в виде жертвы, умер за простых людей, за всех людей на земле, ибо не делил тех, кому Бог вдохнул искру святого духа, на своих и чужих. А о Моисее и всей ветхозаветной еврейщине бабушка говорила сквозь зубы: распутники, сластолюбцы и врали. Какой он святой, какой пророк? Он коварный агрессор и захватчик, как и его ставленник Иисус Навин, ставший одним из самых жестоких военачальников в истории. Все их речи надо понимать ровно наоборот: никто евреев в рабстве не держал — сами угнетали египтян, пока те не выдержали и выгнали их из страны. Никакие они не ассирийцы, а египетские крамольники. По пустыне сорок лет бродили не зря — все были прокаженные, ждали, чтобы зараза вышла из крови. А заодно готовили почву для захвата Ханаана, придумывая басни о своем происхождении, чтобы оправдать притязания на его территорию.

Я понимала бабушкин гнев против евреев — в соответствии с нашей домашней версией, построенной по остывающей памяти папиного детства, по его воспоминаниям о бабушке Саре, о деталях его багдадского житья, получалось, что Павел Емельянович Диляков, папин отец, хоть родился в Персии и считался коренным жителем Багдада, но был евреем и иудеем. Бабушка Саша и мне рассказывала, что он выкрещивался в нашей церкви перед венчанием с нею. Размолвки с ним и его родней наложили в ее глазах тень на весь народ. От частного к общему — так всегда и вершится история, почему, чтобы не страдали наши потомки, в частных отношениях надо быть аккуратным и доброжелательным.

А еще бабушка Саша — это вечерние посиделки у ее приятельниц, маленьких, с благородной внешностью, рассказы о богатой жизни в Персии, потом не такой богатой — в Кишиневе. Бабушка без конца жалуется на своего первого мужа Павла, а слушательницы понимающе кивают головами: «Да, он был именно такой — горячий».

И конечно, шитье! Манящий запах новой ткани связывается в памяти с Рождеством, когда мы с сестрой, утопая в снегу, в темень и ветер носили вечерю родственникам, а в качестве подарков — отрезы материи на летние платья.

Лето 1952 года. По селу циркулирует слух, что к нам на постоянное жительство перевозят жителей западных лесов. Люди пробуют на вкус новые фразы, шепчутся, не знают, как называть этих переселенцев, спорят. Голытьба, пришлые, лешие, бандэровцы, хуторяне, западэнцы — вот имена, чаще всего мелькавшие тогда в разговорах. Какое бы из них ни употреблялось, все понимали, о ком речь. Наконец, закрепилось «бандэровцы» для приватных бесед и «западэнцы» — для официальных. Но это пустяки. Больше всего тревожит то, что поселять чужаков собираются в наши жилища. «Будут отбирать дома для бандэровцев, а нас потеснят в сараи» — говорят одни, пережившие оккупацию и еще не забывшие — а забыть и невозможно! — злодеяния немцев, которые так именно и делали. «Да ничего не отберут, — возражали другие, — чужаков в сараях разместят. Они и такого жилья не видели — обитали-то в землянках!» «Изымут у нас лишнюю жилплощадь! Вот увидите» — утверждали третьи.

Этот слух, похоже, был самым верным. Действительно, скоро по селу пошли комиссии с проверкой жилья, поисками свободной площади: пересчитывали проживающих, обмеряли дома и сараи, все записывали в тетрадь и встревоженным людям ничего не объясняли. Молва не умолкала, страхи множились, славгородцы становились все растеряннее. «Как же так, они наших солдат убивали, а их к нам привезли, в наши дома поселять?! Это же ночью теперь и в туалет не выйдешь», «Наверное, в Сибири уже места не хватает. Бандитов этих непостижимо как много!» — я все это слышала и очень боялась оказаться в сарае, где тоже не буду в безопасности, потому что все бандэровцы в темное время суток режут людей.

Характерно, что тревожащие вести возникали от достоверной информации, идущей из сельсовета, где варилась каша с расселением депортированных. А вот из колхозной конторы, где обсуждались вопросы о выделении земли под их застройки и предоставлении им для этого ссуды, ничего не просачивалось.

По вечерам я брала под защиту свою семью и свой дом — самолично проверяла все запоры и никого не выпускала на улицу, до невозможности вереща, если такое случалось, и набиваясь в провожатые. А еще я на ночь молилась и крестила все окна и двери, чтобы к нам не проникло приехавшее или насланное на нас зло.

И вот меня снова оставили ночевать у бабушки Саши. Как только стемнело, я привычно закрыла хату на огромный крюк, запирающий вход изнутри.

— Что ты делаешь? — спросила бабушка, вообще редко закрывавшая свой дом.

— Запираюсь.

— Зачем это?

— Чтобы бандэровцы не вошли.

Бабушка, помню, пустилась в какие-то объяснения, но меня поддержал дядя Жора, шивший в своем углу обувь. Он сказал: «Береженого Бог бережет. Молодец племянница».

И вот в конце лета эти страшные люди появились в селе. К нам, слава Богу, никого не подселили, но сарай наш велели отдать в аренду одной семье — под коровник. Ежедневно члены это семьи ходили в наш двор гурьбой то забирать корову на пашню, то доить, то просто проведать и подкинуть ей еды. Видом своим они походили на грязных нечесаных бродяг, каких я видела на иллюстрациях к сказкам о лесных разбойниках. Все они почему-то ходили в согнутом состоянии, волоча ноги, и говорили не по-нашему, я их не понимала. Вообще было очевидно, что они принадлежали к другой, отличной от нашей, расе. У них все было другим: и лица, и глаза, и скулы — весь внешний вид. Их я могла узнать в любой толпе, в любой одежде, в любой ситуации, даже если бы они умылись и принарядились.

Кстати, умываться приезжие не то что не любили, но не считали обязательным, или целесообразным. Обуви не знали, ходили босиком, вшей не выводили, считая их неотъемлемой частью человека, обязательных его спутников.

Западэнцы привезли с собой Фаню, ставшую местной примечательностью. Девице было лет под двадцать, а она играла с нами, малышней, в классы и кремешки и рассказывала, что однажды родила ребенка и «тріснула єго ложкою по башці, шоби не орав». За убийство ей ничего не было — дурка же. В целом она была безобидной, улыбчивой, никогда не сердилась и хорошо усваивала то, что мы ей прививали. Со временем Фаня научилась стирать одежду, утюжить и даже полюбила содержать себя в чистоте. Выросших, она всех нас узнавала, но ни к кому не выказывала привязанности.

Когда я пошла в школу, то в своем классе обнаружила четырех ровесников из новых жителей поселка: Василия Власюка, девочек-двойняшек Остимчук и еще одного мальчика по фамилии Ведмидь, который не был способен к обучению и после начальной школы исчез из моего поля зрения. С девочками я немного дружила, а на Василия, кудрявого блондина, многие девочки посматривали с кокетством. Жаль, что у него не сложилась судьба, и он рано ушел в мир иной. Он был очень смышленым парнем, неплохо учился. У него была очень красивая сестра, четырьмя годами старше, умница и певунья. Хороши были ее густые волосы цвета спелой пшеницы, длинные и волнистые, вся светящаяся одухотворенная внешность, улыбчивый характер. Окончив школу, она уехала из поселка и больше я ее не встречала.

Теперь-то я знаю, что это были никакие не бандэровцы. Этих людей вывезли из Польши, где поляки превратили их поселения в резервации, а их самих — в изгоев и отщепенцев. Подоплека этих событий такова.

Девятого сентября 1944 года в Люблине между правительством УССР и Польским комитетом национального освобождения было подписано соглашение «Об эвакуации украинского населения с территории Польши и польских граждан с территории УССР», предусматривающее право добровольной эвакуации всех желающих в ту или другую страну. После его ввода в действие мы своих поляков отпустили с миром, а оставшиеся продолжали жить у нас как жили до этого. Но для украинцев, проживающих на территории, отошедшей к Польше, дело обернулось плачевно. Хитрые польские власти повели речь не о праве их переезда в Украину, не об их выборе уезжать из Польши или не уезжать, а об их принудительной депортации. Поляки считались только со своей выгодой. История принимала нешуточный оборот, ведь на тех землях испокон веков проживало около 700 тысяч украинцев, и многие из них не стремилось оставлять нажитое имущество и съезжать с насиженного места. Они-то и стали объектом гонений и травли, антиукраинского террора со стороны поляков.