Ему звук, напугавший меня, не был в новинку, он на него даже внимания не обратил. Я же не знала, как сказать о нем, только показывала на небо и повторяла: «Там — „уууу“» — и округляла глаза, изображая удивление и страх.

Минута — и папа во всем разобрался. Посадив меня на плечи, он побежал, пересекая огород, далее по толоке к приземлившейся за чертой села огромной машине, похожей на бабочку, — самолету. Ее уже окружили сельчане, взрослые и дети с сияющими глазами — смотрят с полным поглощением, забыв оживленно обмениваться впечатлениями, не замечая остальных. Несущийся по большаку грузовик затормозил, его водитель, на ходу прилаживая картуз на топорщащиеся волосы, спешит и себе присоединиться, увидеть редкое событие. Даже птицы встревожились — летают вокруг собравшихся людей стайками, чирикают, а где-то в отдалении сидит главный птичий «наблюдатель», бдящая ворона, и угрожающе кричит своим скрипящим, словно ржавым, голосом.

Между тем мотор самолета смолк, и в тишине с шуршанием отодвинулась дверца кабины, выпуская на волю пилота. Он спрыгнул на землю, странно одетый, похожий на новогоднего медвежонка, — комбинезон, шлем. Не реагируя на собравшихся, начал осматривать машину, словно искал поломку и пытался ее устранить. Сколько это продолжалось?

Папа носил меня вокруг самолета со словами:

— Я на фронте и не такие видел, а ты посмотри, посмотри, — и объяснял: — Это крылья. Видишь?

— Вижу, — соглашалась я. — А почему они не машут?

— Самолет опирается ими о воздух.

— Опира-ается… — в моем голосе чувствуются нотки бабушек, которые меня нянчили. — Тогда конечно.

Пилот устранил недостаток, все починил и только тогда весело оглядел толпу.

— Ну что, покатать кого-нибудь? — спросил с озорной насмешливостью.

Желающих не нашлось, дети начали прятаться за взрослых — маленькие стеснялись, а старшие, которые помнили войну, не рискнули — самолет-то, видишь ли, барахлил.

— Что же вы за казаки такие, что боитесь?

— Мы не казаки, — послышался писклявый мальчишеский голос.

— А кто же?

— Мы партизаны нашей советской армии освободителей.

— Ну как знаете, товарищи партизаны, — сказал пилот с усмешкой и полез обратно в кабину.

Неуверенно разогнавшись по толоке, самолет грузно поднялся в небо и улетел. Мы смотрели вслед, про себя просили высшие силы, чтобы ему ничто не помешало. Кто-то махал рукой, старушки вытирали глаза кончиком подвязанных под подбородком косынок.

— Скоро будут такие самолеты, что не смогут сесть на землю без твердого покрытия, — говорит папа, ведя меня домой.

Опасность миновала, поэтому я слезла с папиных плеч и шагала рядом, чувствуя гордую причастность к небу, воздуху, необъятным просторам своей страны. Да и пацаны, заявившие, что они партизаны советской армии освободителей, придали мне отваги — с ними не пропадешь.

Ближе к осени после этого события, радостного невиданными обещаниями, пропитанного надежным грядущим, окутанным светом не просто солнечным, а сотканным из более сверкающих лучей, случилось другое — полностью ему противоположное.

Прохладным сумеречным рассветом, сокращая путь огородами, к нам прибежала тетя Нюра, новая жена дяди Гриши Трясака, папиного кума.

Похоронив первую жену на заречном хуторке и оставшись вдовцом с двумя подростками, папин кум женился на ее младшей сестре, полагая, что родная тетка будет милостива к сиротам. Но скоро у нее родилась дочь Людмила и сироты перестали быть племянниками, а превратились в ненавистных пасынков. Мои родители осуждали и дядю Гришу и тетю Нюру, но кумовство поддерживали, тем более что Трясаки стали еще и соседями — выстроили новый дом недалеко от нас.

И вот эта преемственная кума, обезумевшая от тревоги, явилась к нам с дочкой на руках, крича, что с нею происходит что-то неладное. Симптомов я не помню, но девочку положили у нас в зале на кушетку, освободили от повивала, развернули и собирались бежать за врачом, как тут она вздохнула в последний раз и замерла навсегда. Младенческое. Теперь-то известно, что это не отдельная болезнь, а судорожная реакция на резкое повышение температуры при простуде, реже она случается от других причин. А в те годы даже врачи не знали происхождения этого грозного явления и с его симптомами посылали больных к бабкам, которые их «заговаривали». Чаще всего это срабатывало, и вера в бабок-шептух держалась прочно.

На смерть Люды ее мать среагировала истерикой. Я помню, что она, почувствовав нехватку воздуха, метнулась на улицу, повернула за угол, выбежала в торец дома и упала с остановившимся сердцем. Ее долго не удавалось привести в чувство. Мама обтирала лицо и шею влажным полотенцем, била по щекам, дула на нее, а папа делал искусственное дыхание — широко разводил руки, а потом скрещивал и с силой прижимал к груди. Эти манипуляции, интенсивные и энергичные, умелые, множество раз применяемые папой на войне, не помогали, тетя Нюра не дышала.

— Ну не может же быть, чтобы они обе умерли одновременно, — шептала мама.

— Откачаем, не сомневайся, — отвечал папа. — Заведем машину.

И попытался восстановить ее дыхание по-другому — он набирал в легкие побольше воздуха и выдыхал ей в рот, а через мгновение сильно нажимал на грудь. Это длилось долго и казалось безрезультатным, но папа не останавливался. Наконец, тетя Нюра всхлипнула и задышала, а скоро и открыла глаза. Папа оживил ее.

А как помнятся нашествия! Они были трех видов. Погорельцы и цыгане всегда появлялись со стороны Симферопольской трассы. Только погорельцы с неподдельно уставшим видом шли пешком, а цыгане возникали богато: ехали в крытых по типу шатра кибитках, вальяжно развалившись. Были и другие различия. Погорельцы просили еды, одежды и ночлега, им не отказывали, их не опасались. А вот цыгане… Цыгане учиняли в селе сущий переполох: ловили кур, которые тогда были почти ничейные и свободно бегали по пустырям, сами зная, в какой курятник идти на ночь; воровали белье, вывешенное на просушку; проникали в дома и полностью обносили их. При этом крыли матом любого, кто пытался сопротивляться, запугивали, проклинали, избивали. Погорельцам следовало помогать, цыган же — бояться и ненавидеть.

Третий вид нашествия — старьевщики. Они разъезжали по улицам с криками «Тряпки! Жестянки!» и собирали старые домашние тряпки, посуду, утварь, а взамен выдавали надувные шары со свистками, юлы, раскрывающиеся при вращении тюльпаны с дюймовкой внутри или леденцы «петушок на палочке». Старьевщики были настоящим бедствием, потому что порой ради игрушки дети выносили и отдавали им нужные в доме вещи. Что это были за люди, откуда приезжали — никто не знал.

Правда, и исчезли они раньше других. За ними перестали появляться погорельцы — люди, сильно пострадавшие от войны, все потерявшие. Окрепшее государство помогло им закрепиться на местах, обрести кров и работу. А вот от цыган миряне отбивались долго, и в этом им помогали постановления правительства.

Мама…

Мама не то чтобы помнится меньше, она просто всегда была рядом, как солнце, окружающее пространство, воздух, как что-то обязательное, неизбежное быть. Она стелила постель, готовила еду, убирала в доме, работала в огороде, где папа был ей плохим помощником. Изредка наказывала меня, а папа миловал. Мамина строгость и требовательность и папина мягкость — каждый отдавал то, чем был богат. И в сумме это представляло полный счастья мир.

Мир мамы был шире, глобальнее, а потому незаметнее и спокойнее, как космос вокруг нашего дома. Кроме того, он был своеобразным и, возможно, трудным для окружающих, ибо во многом состоял из вросшей в мамину кровь, неистребимой памяти о трагедии с родителями. Она не могла отрешиться от увиденного тогда, когда на ее глазах убивали мать, одного из братьев под дулом автомата уводили на расстрел, а другому, убежавшему, стреляли в спину. И посреди этого шабаша смерти стояла она, одна с маленьким ребенком на руках — открытая, беззащитная, без упований на Бога, казалось, отвернувшегося от нее, без веры в чудо. Можно ли представить что-то страшнее и безысходнее того ее положения, тех переживаний? И можно ли после таких потрясений и потерь считаться живой: глазам — любоваться красками, ушам — слушать музыку, устам — произносить что-либо, отличное от проклятий, обонять аромат цветов?