А тут он сам решил побуянить, организовал шайку и повел в поход на наших ребят — «побить жидовских умников». Уж не помню, как я узнала о том, что хулиганами верховодит мой одноклассник, но это случилось к счастью, иначе бы не избежать драки — «веселиться» они пришли с дрекольем и кастетами. Даже вспоминать противно. Саша Герман, встретившись со мной, конечно, сразу же «свернул знамена и повернул войска вспять». Более того — весь месяц в селе они сидели тише воды, но память о нашей странной школьной дружбе он отравил навсегда. И когда позже я узнала о его неладах с законом и ранней смерти, то поняла — он к этому шел неуклонно, по собственной воле.

Помнится, как местные мальчишки бегали к нам для знакомства с девушками, надеялись найти себе пригожих невест. Не нашли, но когда в отъезд мы рассаживались по машинам, то некоторые девочки плакали, а некоторые из этих мальчишек бегали вокруг машин с опечаленными лицами и совали им то платочек, то адрес, то письмо со словами, которые не были сказаны вслух.

Жили мы в общежитии при какой-то животноводческой ферме, и по вечерам бегали с девчонками туда — помогали дояркам доить коров и заодно зарабатывали себе по стаканчику парного молока на ужин. Прекрасные сельские женщины, терпеливые, мудрые, доверяли коровок этим городским пигалицам, которые и картошку чистить не умели, с одной целью — чтобы приклонить к простому труду, научить уважать трудящегося человека. Они давали нам уроки добра, щедрости, доверия и душевной открытости.

Нашим колхозным куратором на втором курсе был Сизько Вячеслав Григорьевич, маленький чернявенький и доброжелательный преподаватель физкультуры. Он вместе с нами сидел на куче кукурузных початков и очищал их от кожуры, пел песни и смеялся нашим остротам. Мы его любили. Жаль, что век его был недолог.

На третьем курсе с нами в колхоз послали Аврахова Федора Ивановича, доцента кафедры гидромеханики. Теперь-то он известен как соученик Кучмы Л. Д., с которым жил в одной комнате в общежитии, а тогда это был не очень коммуникабельный, неулыбчивый человек, кажется, не понимающий шуток. Он пел в университетском хоре. Что-то нам, девушкам, в нем, мягком и добросердечном, не понравилось, и мы решили подшутить над ним. Получилось жестоко — когда он открыл дверь в нашу комнату, то был облит ведром воды и оконфужен. Теперь мне стыдно за это, но, наверное, тогда мы учили друг друга, и ему наша шалость была послана свыше в какую-то науку. Сейчас его обожают студенты и я этим счастлива.

Позже я знала его жену, маленькую симпатичную женщину, щебетунью, бесконечно гордившуюся им. Она учительствовала в одной школе с моей сестрой.

О четвертом курсе память ничего не сохранила, но знаю точно, что на пятом нас, дипломников, в колхоз не посылали.

А вообще-то эксплуатировали нас нещадно при малейшей возможности, поэтому работали мы не только в начале, но и в конце учебного года — от летних каникул месяц отбирался на грязный физический труд, который никто не хотел выполнять даже за деньги. И это уже был никакой не праздник, а чистое наказание, каторга.

Ну пусть в первый год мы с Юрой работали на уборке общежития вынужденно, исключительно в корыстных целях — чтобы мне получить там место. Но после второго курса мы месяц чистили заиленные канализационные колодцы на заброшенной стройке, устраняли последствия чьей-то бесхозяйственности, неумения планировать работы. Вниз колодца, в грязь и сырость, спускалась я, копала и грузила мусор в ведро, а Юра вытаскивал его наверх. После третьего курса мы работали на ЖБКа — железобетонном комбинате, где отливались панели и блоки домов. Помню только очень длинные транспортеры, наклоненные под большим углом, которые мы чистили от залипания, бегая вдоль них вниз-вверх, ног не чуя. Опять же — четвертый курс выпал из памяти, ведь Юра после нашей свадьбы уехал в Тюмень со строительным отрядом. Кажется, остальные, и я в том числе, работали в парке им. Гагарина, на строительстве новых корпусов университета. Но что делали там, не помню.

Оглядываясь на эти пять лет прекраснейшей поры, могу сказать так: студенческие годы хороши своим временем, юностью, порой познания, высшим ученичеством. А остальное как-то не вместилось в них, вроде и группа у нас была хорошая, но настоящего братства, такого, которое помогает жить, при котором люди поддерживают друг друга всю жизнь, пособляют осиливать дальнейшую дорогу, мы оттуда не вынесли. Когда случались трудные минуты, то даже в голову не приходило обратиться к соученикам. Многие вообще уехали из страны, прожили жизнь по принципу — каждый за себя. И в итоге осталось впечатление, что ничего и не происходило, никого студенчества и не было. Возможно, сейчас во мне говорит ностальгия по упущенным возможностям, ведь с возрастом часто не дает покоя понимание, что что-то могло быть сделано или устроено лучше, а мы не воспользовались этим шансом — издержки зрелой поры, требовательной, но не умеющей вернуться в прошлое и улучшить его.

Конечно, с годами и почки на деревьях распускаются не так, и листопад гораздо печальнее своего лучистого цвета счастья, и облака, странствующие в вышине и призрачными материями роднящие материки и страны, — другие. И не хочется думать, что это изменились мы…

Если дистанцироваться и с позиции сегодняшнего дня оценить свою трудовую деятельность, то придется констатировать, что в принципе она была серией проектов, а не последовательной карьерой. Это весьма трудный метод выживания, требующий безостановочного самообновления и самоусовершенствования, самоконтроля и недюжинной самоотдачи. Мне приходилось постоянно пылать энтузиазмом и превосходить самую себя, что-то инициировать сначала в себе, а потом продвигать его в жизнь, проталкиваясь сквозь плотные ряды конкурентов. И просто счастье, что это удавалось.

При этом меня не оставляет ощущение, что у нас украли время быть хозяевами жизни. В самом деле, в результате социальных потрясений, этой подлой перестройки, нас в золотом возрасте свершений, наступающем после 35–40 лет, устранили от решающих дел, от созидания и принудили выживать по своему умению и разумению на руинах брошенного, разваливающегося государства, без системы и коллектива. Получается, что мы пришли в мир как в гости к старшим, но тут случилась беда — дом загорелся. Пока же мы, выбежав наружу, воевали с огнем и спасали хозяев, в нашем доме подросли новые поколения. И они не узнали, не признали нас, вернувшихся с этой войны, за родню. Мы остались за порогом.

К моменту окончания университета мы с Юрой были уже год женаты. И так как его призвали на действительную военную службу, то я, зная, что через пару месяцев возьму открепление и уеду к нему, подписала трудовой контракт с организацией, куда другие не хотели идти.

Оглядываясь назад, анализируя упущенные возможности, я ругаю себя и за то, что уступила Оле Коротковой место в Дубне, и за то, что легкомысленно отнеслась к Ипромашпрому, где все-таки оказалась не как-нибудь, а по направлению государства, при всех полагающихся правах и льготах. Но ведь тогда мой выбор состоял в другом. Не в месте работы, а в том, разлучаться или не разлучаться с мужем на два года, провести годы его армейской службы рядом с ним или поврозь. Два года молодой жизни — не шутка. И мы решили быть вместе, вот и добивались своего. Так что позднейшие сожаления являются просто пустопорожним занятием, увы, возникающим от неудовлетворенности многими страницами своей жизни и желанием докопаться до их причин.

В Ипромашпроме я работала с начала августа до конца декабря 1970 года, причем два месяца из неполных пяти находилась в командировке, в Воронеже, на секретном объекте — стендовых площадках по испытанию ракетных двигателей. Там по месту мы дорабатывали чертежи в соответствии с выявленными недостатками.

Первые мои дни на работе были окрашены безрадостными ощущениями — как и в начале учебы, я оказалась одна в совершенно чужой обстановке, среди незнакомых людей, которым от меня к тому же что-то надо было. Родители и муж остались далеко за толстыми стенами здания, в котором мне надлежало проводить все дни, не имея права выйти наружу даже на обеденный перерыв, и по большому счету даже не знали, где я и что со мной происходит.