Литмир - Электронная Библиотека
A
A

Галина поймала на себе его взгляд, поежилась и стала прощаться.

— Всего доброго.

— До свидания. Вы, надеюсь, еще зайдете к Григорию?

— Не знаю. Мне очень далеко добираться сюда.

— Вы пешком шли?

— Пешком.

— Вот это… дружба! — Он хотел сказать «любовь», но вовремя сдержался. — Может, я вас подвезу на своей бричке?

— Что вы?! Спасибо… — испуганно встрепенулась Галина и заторопилась в дорогу. Подковки ее сапожек застучали по отполированным временем плитам мостовой.

А он исподлобья смотрел ей вслед, жалея, что такое добро досталось другому. Потом Кульницкий повернул к своей отбитой у бандитов бричке, на которой все еще было написано спереди: «Черта лысого перегонишь», а сзади: «Лопнешь, а не догонишь!» Эти надписи смеялись над ним, напоминали ему о его минутной трусости, которая могла бы давно уже кануть в небытие, если б только Нечуйвитер упокоился навеки.

XXXVII

За грязноватыми тучами неясным масляным пятном расплывается солнце. Утро припорошило землю гнилым снежком, и теперь он превращается в грязь под растоптанными до крайности опорками, под уродливыми баретками и деревянными башмаками. При такой обуви и перетлевших лохмотьях горькой насмешкой кажутся засаленные разноцветные шлыки на шапках бывших стрельцов. То, что еще вчера манило национальной бутафорией, сегодня вылиняло и выпачкалось, и уже сами стрельцы называют шлыки творожными мешками, а про свое пристанище напевают сквозь зубы невеселую песенку:

Гей, за тую сочевицю
Подались ми за границю,
Гей, гей, подались ми за границю.

Но сегодня в Вадовецком лагере царит сонное оживление: вот-вот должны приехать посланцы от «украинских повстанцев», которые и до сих пор не сложили оружия. Невероятные слухи будоражат людей, вселяют в них крохи надежды вернуться на Украину или хотя бы услышать о ней что-нибудь правдивое. А пока эта правда захлестнута половодьем фантастического вранья. Мало того, что все Правобережье, за исключением Киева, находится будто бы в руках атаманов, которые ждут приезда Петлюры и только потому не берут Киева, — уже известно, что большевики признали свою ошибку: им не следовало брать власть, и теперь они думают только об одном — кому эту власть сдать. Конечно, взять ее должен Симон Петлюра, ибо Антанта вот-вот признает его правителем Украины.

Полубольной Погиба тупо прислушивался к этой болтовне, и чутье подсказывало ему, что сеяли эти слухи агенты головного атамана. Сам Петлюра боялся приехать сюда, боялся гнева возмущенных лагерников, а посылал своих лакеев, и те из кожи вон лезли, чтобы оправдать и возвеличить своего бристольского хозяина. Погиба не пошел встречать посланцев: он знал наперед, от кого они, и не надеялся услышать что-нибудь интересное. В конце концов соседи по нарам передадут ему, что было.

Когда все ушли из барака, он потеплее закутался в свою батрацкую свитку, желая только одного — согреться и хоть во сне пожить получше. Но сперва и сон только мучил вывяленное тело подполковника: приснилось, что комендант лагеря, бывший царский полковник, наново опутывает колючей проволокой стены Вадовца, и на помощь ему приехали Петлюра и Вышиваный. Им отчего-то пришло в голову, что и над лагерем надо сплести проволочную сетку, и через некоторое время Погиба с ужасом увидел над своей головой небо, разбитое колючей проволокой на ровные квадраты; в одном из этих квадратов, как наколотая бабочка, трепыхалось маленькое зимнее солнце. Но вдруг до Погибы донеслись чудесные запахи еды, и он, забыв о солнце, отворил какую-то дверь. Она вела в комнату, где стол гнулся под тяжестью блюд и бутылок вина. Подполковник бросился к столу, и в этот миг его разбудил шум множества голосов: это в барак входили пленные и посланцы головного атамана. Горбясь, Погиба поднялся со своей постели и чуть не вскрикнул: у входа он увидел полную фигуру Бараболи и брезгливую физиономию Евсея Голованя, которого мутило от всего, что он видел в лагере.

— Господи, подполковник! — вскрикнул Бараболя. Он всплеснул руками, с неподдельной радостью бросился к Погибе, обнял, поцеловал его и отер женским платочком невидимую слезу.

— Стилизация! — насмешливо посмотрел на сухие глаза Бараболи Евсей Головань и поздоровался с подполковником. — Здорово, здорово, брат. Не ожидал увидеть тебя в этой мясорубке человечины. — Под тонким прямым носом Голованя топорщилась от брезгливости вилочка темно-каштановых усов.

— Цвет нации в вонючих лагерях! — засуетился вокруг Погибы Бараболя. — Но мы вырвем вас отсюда! Вырвем всех! — обратился он уже к обитателям барака. — Головной атаман готовит новый поход, и вы все под желто-блакитными знаменами вернетесь к своим тихим водам и ясным зорям!

— Идеализация, — буркнул в вилочку усов Головань и первый пошел к коменданту Вадовецкого лагеря.

Вскоре рослые балагульские кони, раскачивая под дышлом массивный колокольчик, везли в Краков господина подполковника, Бараболю и Голованя. Погибу Головань бесцеремонно посадил рядом с кучером, — он боялся, чтобы раскормленные лагерные вши не переползли на его по-европейски душистое белье, и эта бесцеремонность понравилась Бараболе: пусть подполковник почувствует, что его жизнь теперь в полной зависимости от них. И Погиба почувствовал это и уже не терзался от сознания, что за него расплачиваются шпионскими деньгами. В Кракове на радужные гетмáнки[19] Бараболя одел и обул подполковника, сходил с ним в баню и в парикмахерскую, а потом, хихикая, спросил, куда завалиться ужинать: в ресторацию или в домик, где и с девчонками можно развлечься.

— Девчонки здесь — огонь, — причмокнул он толстыми губами. — И мертвого на грех наведут.

— Тогда я хуже мертвого, — ответил Погиба. — Не до девчонок мне.

— Понимаю: лагерь и скверные харчи… — Бараболя сочувственно покачал головой. — Но через несколько дней вы снова почувствуете себя казаком.

Внезапно лицо подполковника немного оживилось, и глаза его рассекли темень, сгустившуюся за эти месяцы вокруг век.

— А вы, Денис Иванович, не позабыли свою русалку?

— Марьяну? — По сытому лицу агента разлилось самодовольство.

— Марьяну, загадочную русалку Подолья.

— Все в женщине — загадка, и всему в женщине одна разгадка, именуемая беременностью. Так сказал Заратустра, — продекламировал Бараболя, рассеивая несколько своих скверненьких «хи-хи».

— Надеюсь, у русалки до этого не дошло? — Взгляд Погибы погас.

— Как раз у нее-то и дошло, — снова захихикал Бараболя.

— Неужели правда? — Погиба мысленно пожалел еще одну затянутую в тину войны девушку.

— Женщинам я лгу, а про женщин рассказываю только чистую правду, — еще раз блеснул остротой Бараболя и сам залюбовался своими словами. — Скоро махнем вместе на Украину, может, и повидаем там нашу русалку. — Он даже не спрашивал, согласен ли подполковник нести шпионскую службу.

— Одни двинемся?

— Пока одни, но полномочия получите от головного атамана. Не вздумайте только обращаться к Юрку Тютюннику. Его на генеральском съезде в Тарнове избрали командующим партизанско-повстанческого штаба. Но головной атаман Тютюннику не доверяет, и эта вражда может повредить вам.

— Хорошо, — согласился Погиба, и хотя он больше верил в Тютюнника, чем в Петлюру, теперь ему было все равно: лагерь до конца вытравил из его души все предыдущие убеждения. Он понимал, что теперь может служить не только Петлюре, но и Бараболе, который накормил и одел его. Он еще надеялся, что со временем найдет наилучший путь, а теперь можно идти и по тому, на который его поставили, только бы не попасть обратно в лагерь.

Поздним зимним вечером, когда в коридорах «Бристоля» стелились на ночь приезжие батьки и атаманы, адъютант головного Доценко проводил Погибу в рабочий кабинет Симона Петлюры. Головной атаман встретил своего подполковника приветливым смехом.

вернуться

19

Гетмáнка — денежный знак в тысячу рублей.

85
{"b":"543794","o":1}