На Подолье пришлось долго отлеживаться — открылись плохо зажившие раны, заныли, заскрипели пробуравленные пулями кости. Кое-как подлечившись, Антанас, опираясь на палку, заковылял в губком. У высокого дома сунул свою палку за чугунную ограду и, стараясь не хромать, направился в секретариат. Но там ему сразу испортили настроение.

— На борьбу с бандитизмом не пошлем — вы больны.

— Что же, в собес прикажете идти? — едко спросил он.

— Но иронии никто не заметил, и ответили ему серьезно:

— Можно, работа подходящая.

Все его усилия, доводы, просьбы и даже хитрости оказались тщетными: не пошлем, да и только.

Наконец удалось добиться должности заведующего уземотделом.

В уезде орудовали петлюровские и шепелевские недобитки, и Антанас по целым дням не слезал с коня. Его небольшую, собранную, как у кобчика, фигуру знали во всем Побужье, любили слушать его веселые и горячие речи при разделе земель.

И никто не догадывался, как тоскует сердце юного коммуниста по милой Литве, где остались родители и невеста, где впервые пролилась его кровь. Деля землю где-нибудь за Бугом, он мечтал о временах, когда займется тем же над зеленым Неманом.

— Это где взял? — Мирошниченко только теперь заметил у Бондаря обрез.

— Красноармейцы одного бандита на опушке ухлопали. Насилу выпросил эту игрушку. — На полных губах Бондаря заиграла умная, задорная улыбка.

— А не боишься без разрешения носить?

— Для защиты своей Советской власти разрешения не требуется, — серьезно и твердо ответил Бондарь. — Пойдем, Свирид.

— Будь здоров, Тимофий. Постараюсь до рассвета вернуться. Задержусь — Дмитра к тебе пришлю. Досадно! Так хотелось в первый раз пройтись за плугом по своей земле! — Огорчение смягчило жесткие складки упрямого лица. — Пошли, Иван.

— Пошли. — И Бондарь зашагал плечом к плечу с Мирошниченком.

— Точь-в-точь родные братья — оба широкоплечие, крепкие.

Осенняя тропинка зябла на разбухшем, черном от непогоды жнивье. Огородами дошли до школы и тотчас увидели Антанаса. Он сидел верхом на неспокойном, злобно скалившем зубы жеребце и что-то оживленно говорил комитетчикам и нескольким красноармейцам, которые устанавливали посреди улицы трехдюймовое немецкое орудие.

— Мирошниченко, здорово! — Поздравляю, поздравляю! — Донелайтис соскочил с коня и, прихрамывая, подошел к Свириду Яковлевичу. — Ты великий изобретатель! — И он показал рукой на пушку.

— Годится? — Мирошниченко с надеждой заглянул в зеленые глаза литовца.

— Годится! Я ее всю осмотрел! — Бледное, худощавое лицо, открытое, с редкими зернами веснушек, смеялось по-детски щедро и светло.

— Вот и хорошо! — облегченно вздохнул Свирид Яковлевич. — Пушка все-таки!

— Что пушка! Главное — ум! Ум трудящегося человека! Такая выдумка дороже любой пушки!

В 1918 году немцы, удирая, бросили посреди дороги поврежденное орудие. И вот Мирошниченко решил использовать его в борьбе с бандитами. В колесной мастерской он поставил пушку на деревянный ход; кузнецы долго бились над неисправным замком, где недоставало приспособления для оттяжки ударного механизма, потом ловко приклепали к замку здоровенный железный штырь. Мысль председателя была проста: при ударе киякой по штырю боек разобьет капсюль, и снаряд полетит в цель.

Изобретение и радовало и пугало его: «А вдруг ничего не выйдет?»

К сумеркам комитетчики и бойцы были уже на леваде. Антанас разузнал, что остатки разбитой банды Саленка вышли из Барских лесов на соединение с Гальчевским, и бросился наперерез бандитам. Когда выехали в поле, потянуло свежевспаханной влажной землей.

— Сегодня наши пахали, — сказал Мирошниченко Донелайтису, подавляя волнение: он все еще думал о пушке.

Сгущалась тьма. На горизонт, гася потоки багрянца, опускалась туча.

И вдруг край тучи словно зашевелился, оторвался и полетел к селу.

— Разворачивайся! — крикнул Антанас пушкарям.

Кони описали крутую дугу, и ствол орудия, дрогнув, уперся в затянутый мглою запад. Красноармейцы и комитетчики рассыпались по пашне.

Из-под тучи мчались верхом бандиты. Все сильнее гудела дорога, вздымая два крыла пыли к небесам.

Тяжко щелкнул замок пушки. Мирошниченко обеими руками поднял кияку, подался назад и ударил. Жерло выбросило длинный зубчатый язык пламени. Загремело, дрогнула земля. Косматый, прошитый огнем столб земли поднялся перед бандитами, разбух и стал, слабея, осыпаться.

— Так их! — задорно крикнул Антанас, бросаясь к орудию.

Из казенника вырвался горький дым, но его крутые завитки были сразу же смяты новым досланным снарядом.

— Так их! — Мирошниченко снова ударил киякой, и опять поле дрогнуло.

Бандиты, как воронья стая, слетели с коней на пашню. Но над нею сразу брызнул гейзер земли, и маленькие человечки бросились от него врассыпную. Над самой землей беспорядочно замелькали вспышки выстрелов. Из обрезов вырывались огоньки побольше; они казались страшнее, чем винтовочные светлячки, но на самом деле были безопаснее. Иван Тимофиевич Бондарь хорошо знал это и, вдавив тяжелое тело в землю, неторопливо бил по светлячкам.

Свой обрез он уже успел отдать Степану Кушниру, который лежал на соседней борозде и после каждого выстрела немилосердно ругался: куцый обрез сильной отдачей чуть не подбрасывал стрелка над землей.

— Надули, надули вы меня, Иван Тимофиевич! — не выдержал наконец Кушнир.

— Каюсь, был грех, — согласился Бондарь. — Да ведь сам видишь, для пользы дела.

— Вижу! А то разве стерпел бы я? Этим только и утешаюсь. Все меньше погани останется. Верно я говорю?

Но Бондарь ничего не ответил. Впереди, совсем близко, метнулась, выпрямляясь, длинная, неуклюжая фигура бандита; он что-то неистово заорал, но высокий, звенящий крик сразу перешел в слабый хриплый клекот.

— Жри теперь землю! — ответил Иван, перезаряжая винтовку.

— Вот и нету одной контры.

— Всех бы их за одну ночь свинцом успокоить!

— Успокоим! Только не всех сразу. На все свое время, как говорит Мирошниченко… Ох и отдает же! У меня плечо уже криком кричит, — поморщился Кушнир. — Будто отползли бандиты… Вам, Иван Тимофиевич, не страшно?

— Пока что зубами дробь не выбивало.

— А мне страшновато, — признался Степан, и голос его перешел во взволнованный шепот. — Не подумайте, что за шкуру дрожу. Она у меня уж давно задубела. Раньше о смерти не так думалось. А теперь, когда целых четырнадцать держав от нашей молодой державы в норы уползли, страх как не хочется попасть под бандитскую пулю. На своей земле поработать охота. А посмотришь, как ее разное воронье кромсает, сердце разрывается, словно это его, а не землю рвут на части.

— Ну, землю теперь никакой силой не отобрать, — ответил Бондарь.

— И у меня такая думка. Хочется при своей власти пожить. Вот недавно, как начал наш Савченко разъяснять на заводе партийную программу, так просто надежды в сердце не вмещаются. Вся страна перед глазами, как солнце, встает. И так хочется жить, что и сказать нельзя! Словно только что народился. Вы, Иван Тимофиевич, постарше, вы этого и не чувствуете.

— Нет, чувствую, — сдержанно ответил Бондарь, и, подумав, добавил: — Оттого и лежу тут с винтовкой, а не забрался в нору, как барсук… Глянь-ка, откатываются!

— Отходят! Ловко Мирошниченко с пушкой-то сообразил!

— Погоди! Это что за топот из леса? — сказал настороженно Бондарь.

Дорога снова загудела под копытами, и со стороны бандитов донеслись раскатистые выкрики.

— Кажись, чертям подмога пришла! — беспокойно проговорил Бондарь, прислушиваясь к глухому гулу земли.

— Так и есть!

— Эх, не в пору! Опоздай они на какой-нибудь час, от проклятых и духу не осталось бы.

Донелайтис четко отдал какое-то распоряжение, и по полю затопали сапоги красноармейцев. Артиллеристы оттащили пушку назад, потом что-то озабоченно проговорил Мирошниченко, и вот на дороге уже рвались с короткими интервалами снаряды, нащупывая подвижную лаву конников. Но бандиты с гиком и свистом проскочили между разрывами, спешились и черным потоком хлынули в обход отряду.